Виктор Улин - Незабудки

Что человек получает добро за одно то, что не делает зла, то есть не грешит?

А я рос практически безгрешным.

Я за всю жизнь ничего не украл и ни разу не разбил камнем чужого окна. Я не познал еще даже греха плотского падения, за которого были изгнаны из рая первые люди на Земле. Я даже курить пробовал всего раз в жизни — правда, выбрал для этого опыта наименее удачное место, сад действующего монастыря. И наказание, последовавшее за проступком, во сто крат превышало меру.

Вероятно, христианским грехом считалась моя ненависть к отцу. Но разве разумным оказывалось требование любви к родителю, который непрерывно поносил меня за что ни попадя, и которого каждый вечер я был вынужден тащить на себе домой. Ожидая за это награду в виде нескольких ударов ремня?

По христианским канонам я должен был любить родителя, каким его послал бог и лобызать ему ступни в то время, как пряжка выписывала фигуры по моему заду.

Увольте покорно, эта религия мне не по вкусу. И я не мог испытывать ничего, кроме зла, к миру людей, живущих по таким канонам.

Я ненавидел и своих школьных учителей, этих облезлых обезьян, тупиц и болванов. Но и к тому была больше их вина, нежели моя. Привыкнув ровнять всех одной гребенкой, они не распознали меня в общем стаде жвачных баранов. Меня, единственного и неповторимого. Меня, способного увлечься чем угодно, если это ложилось на душу. Стоило им постараться разжечь огонек — и вопреки собственной воле я сделался бы первым учеником, заткнув за пояс всех зубрил нашего класса. Они не совершили ни единого шага навстречу. Не приподняли со стульев свои задницы — ни под одну из которых — каюсь — я не решился подложить хотя бы одну кнопку… Так на какое доброе отношение они могли рассчитывать?!

За всю жизнь я получал добро только от мамы.

Признаюсь честно, что я не раз пытался написать портрет ее — единственного человека, которого любил и единственного, кого я бы оставил в живых на всем белом свете, представься мне возможность махом уничтожить всех остальных.

Но мама противилась — то ли стеснялась, то ли испытывала суеверие против того, чтобы ее черты остались на бумаге. Позировать она отказывалась. А набросать ее по памяти у меня в самом деле недоставало умения. Ведь хотя рисование портретов не бог весть какая сложность, но нужно тренироваться.

Возможно, будь я влюбчивым, как мои ровесники, имей какой-нибудь предмет страсти с белыми косами и глупыми синими глазами, я рисовал бы ее и достиг бы высот. Но я оставался равнодушен в девчонкам; поэтому портретистом не стал.

Когда мне не хватало сюжетов, я брал художников-романтиков и писал картины под впечатлением от них. Я не тупо копировал тех, кого любил. А создавал собственные сюжеты, навеянные чужим настроением. Выписывал горные озера и поросшие деревьями скалы, и уходящую в непонятность таинственную даль — чего сам никогда не видел в окрестностях нашего города.

Я знал, что все это пока не более, чем ученичество.

Что даже я со своим гениальным талантом должен пройти все стадии развития.

Поэтому трезвым умом понимал: это наброски.

А настоящее мое призвание — картины в тонкой технике прошлых веков. Тщательно выписанные контуры, многочисленно наложенные лессировки, сглаживающие переход красок и создающие иллюзию самопроизвольного зарождения правильного тона.

Для этого стоило учиться.

Туда я и ехал сейчас, локтем прижимая папку со своими картонами и все еще продолжая жевать мамины булочки…

Я трясся в вагоне, стараясь не замечать тупые рожи соседей — а внутри меня клокотали вулканы художественной страсти.

Я уже мыслил себя великим художником.

Даже не в смысле славы.

А в величии картин, которые я напишу, увековечив свое имя в анналах истории.

Я еще не знал, что станет моей благотворной темой.

Натюрморты, полные гармонии соразмерности и покоя.

Или городские сцены, замершие кусочки жизни.

Или манящие в себя таинственные пейзажи природы.

Или даже исторические сюжеты — дымные небеса и парящие в кровавом сумраке любимые римские орлы.

Или…

Во что выльется моя страсть, должна была показать дальнейшая жизнь в Академии изящных искусств.

Я знал, что она выведет меня на нужный путь.

Ведь в меня так верила мама…

Упоминая свой атеизм, я не договаривал до конца.

Да, мне была противна общепринятая религия. Поклонение ничтожных людишек ими же распятому мертвецу.

Мне была ненавистна сама христианская вера.

Но…

В ошеломляющих и пугающих меня проблесках взрослого ума я понимал, что вообще без веры жить нельзя.

Нельзя в принципе.

Только вера бывает разной.

Ребенок не сомневается в завтрашнем восходе солнца.

Старик надеется, что проживет еще один день.

Ревностный христианин уверен: соблюдая все заповеди, он проживет определенное количество лет. После чего тело сгниет в гробу, а душа будет вечно прозябать в унылом раю под пение бесполых ангелов.

Я верил, что стану художником.

Но постепенно осознал, что такой коротконаправленной веры недостаточно для полноты бытия.

В какой-то момент я даже завидовал тупейшему из христиан, обладающему верой, которая скрашивает каждый его день.

Но я видел: христианство, наипаскуднейшая из всех существующих религий, основана на вере столь же убогой, как их девственные монахини.

Хотя на протяжении истории люди призывали на помощь множество верований.

Эта мысль пришла не сама; я прочитал тоненькую книжечку не помню какого автора, где он несколькими словами разъяснил, что изначально вера возникла именно как принятие сверхъестественных — то есть не подвластных человеку — сил для объяснения необъяснимых явлений природы.

Вроде грозы или солнечного затмения.

Все началось в дикарские времена.

И пришло к достойному завершению — нынешнему христианскому убожеству.

Я стал скупать всяческие книжонки: в последнее время в свободной продаже их появилась целая масса — и принялся жадно и без разбора впитывать предшествующие опыты человечества в разных путях обретения иррациональной веры.

Я и прежде любил мифологическую структуру Древней Греции. Доведенную до абсолютного, законченного совершенства в моем возлюбленном Риме.

Мифология как сильнейший путь эстетической власти над людьми привлекала меня всегда.

Не думая ни о чем глобально, а просто рассуждая над теми или иными явлениями, я приходил к выводу, что любой массе народа достаточно пустить умелый миф в нужный момент. И он заменит все: хлеб, зрелища, работу и даже уверенность в завтрашнем дне.

Я шел глубже, я изучал уже не религии, а мистические верования различных народов.

С каким интересом читал я про камлание шаманов перед соплеменниками! Вот это в самом деле было верхом тотального эстетического господства. Введение себя в транс и передача транса слушателям. Причем неважно, сколько их оказывалось: десять человек или десять миллионов. Мерой служила искренность с которой шаман погружался в свой транс. Она всегда действовала безотказно.

Легкий ужас навевали на меня кровавые мистические ритуалы древних народов Северной Америки… Скупо, но зримо описанные в книгах чудовищные зиккураты древних инков и майя. То есть гигантские ступенчатые пирамиды, предназначенные для совершения кровавых мистерий.

Человеческих жертвоприношений кровожадным богам в виде убиваемых в страшных муках пленных из чужих народов. Или ритуальных кровопусканий их половых органов королей и королев — тоже чудовищного, но неимоверно притягательного обряда…

Во всей мистике древних народов меня больше всего привлекало полное отсутствие категорий добра и зла, на которых зиждилось остобрыдшее мне христианство.

В мистических дохристианских учениях мир был равномерен и безразличен, существовали только свет и тьма. Но свет не всегда означал добро, а тьма не считалась абсолютным злом. И быть богом света оказывалось ничуть не более почетно и выгодно, нежели князем тьмы.

Эта мистика отсутствующей морали — навязшей в зубах с рождения — была по мне. Жаль, что я родился не в то время…

А потом мне попалась книжка о Гималаях. О местечке Шамбала, где находится центр мира и происходят превращения человека в другие сущности. Одновременно я прочитал про некоторые древнеиндийские верования. Которые поглотили меня и были приняты мною полностью. Мне нравилось там все: начиная от множества простых с виду мистических символов, наполняющихся неимоверно глубоким смыслом по мере постижения. Кончая главным постулатом — согласно которому человек не умирал после смерти, а возвращался на землю в ином обличии. Никаких угроз о вечно горящей в аду душе, никакого страха загробной жизни — смерть воспринималась лишь как переход в следующее состояние.