Чак Паланик - Удушие

Детективы сообщают мне, что у меня не особо много друзей среди персонала медсестёр.

См. также: Клер из Ар-Эн.

См. также: Перл из Си-Эн-Эй.

См. также: Колония Дансборо.

См. также: Сексоголики.

Я не стал интересоваться, не поленились ли они поискать Пэйж Маршалл в 2556-м году.

Роюсь в кармане, нахожу десятицентовик. Глотаю его, он проваливается.

Нахожу в кармане скрепку. Но она тоже проваливается.

Пока детективы просматривают красный дневник моей мамы, я осматриваюсь в поисках чего-то побольше размером. Чего-то слишком большого, чтобы проглотить.

Я давился до смерти годами. Теперь это уже должно выйти легко.

После стука в дверь, вносят поднос с ужином. Гамбургер на тарелке. Салфетка. Бутылка кетчупа. При заторе в моих кишках, вздутии и боли, получается, что я подыхаю от голода, но есть не могу.

Меня спрашивают:

– Что это в дневнике?

Открываю гамбургер. Открываю бутылку кетчупа. Мне нужно есть, чтобы выжить, но во мне и так по уши собственного говна.

“Это итальянский” – говорю им.

Продолжая читать, детективы спрашивают:

– Что это за штуки, похожие на карты? Все порисованные страницы?

Прикольно, но это всё я забыл. Карты и есть. Карты, которые я составлял, когда был маленьким мальчиком, – глупым, легковерным малолетним говнюком. Видите ли, мама говорила мне, что весь мир я могу переоткрыть заново. Мол, у меня была такая власть. Что мне не обязательно было принимать мир таким, каким он выстроился: весь поделенный на собственность и микроконтролируемый. Я мог сделать из него всё, что хотел.

Вот такая она была ненормальная.

А я верил ей.

И я сую пробку от бутылки кетчупа себе в рот. И глотаю.

В следующий миг мои ноги так резко выпрямляются, что стул летит из-под меня вверх тормашками. Руки цепляются за глотку. Стою, таращась на крашеный потолок, закатываю глаза. Подбородок мой выпячивается далеко вперёд.

Детективы уже привстали со стульев.

Из-за того, что не дышу, у меня на шее набухают вены. Моё лицо краснеет и наливается жаром. Пот струится по лбу. От пота мокнет рубашка на спине. Крепко обхватываю себя за глотку обеими руками.

Потому что мне никого не спасти – ни как доктору, ни как сыну. А раз мне никого не спасти – значит, не спастись и самому.

Потому что теперь я сирота. Я безработный и нелюбимый. Потому что внутри у меня всё болит, и всё равно я подыхаю, только с другого конца.

Потому что собственное отбытие надо планировать.

Потому что когда переступишь раз какие-то границы – будешь переступать их и дальше.

И не сбежать из постоянного бегства. Из отвлечения себя самих. Избегания конфронтаций. Переживания момента. Дрочки. Телевидения. Отвержения всего на свете.

Детективы поднимают взгляды от дневника, один из них говорит:

– Без паники. В жёлтом блокноте всё так и сказано. Он просто прикидывается.

Они стоят и смотрят на меня.

Обхватив глотку руками, не могу втянуть ни капли воздуха. Глупый маленький мальчик, который кричал “Волк!”

Как та женщина с полной глоткой шоколада. Та женщина была ему не мамочка.

И в первый раз, насколько хватает моей памяти, я чувствую умиротворение. Ни радости. Ни печали. Ни тревоги. Ни возбуждения. Это просто все верхние части в моих мозгах закрывают лавочку. Кора головного мозга. Мозжечок. Вот где моя проблема.

Я упрощаюсь.

Зависнув где-то в золотой середине между счастьем и горем.

Потому что актинии всегда хорошо проводят время.

Однажды утром школьный автобус притормозил у бордюра, и пока его приёмная мать стояла, махала рукой, глупый маленький мальчик забрался внутрь. Он был единственным пассажиром, и автобус пролетел мимо школы на скорости шестьдесят миль в час. Водителем автобуса была мамуля.

То был последний раз, когда она вернулась забрать его.

Сидя у большой баранки и глядя вверх на него в зеркальном козырьке, она сказала:

– Ты поразишься, насколько легко можно взять напрокат один из таких.

Она свернула к выезду на шоссе и добавила:

– Так у нас появляется хорошая шестичасовая фора, прежде чем автобусная компания заявит об угоне этого драндулета.

Автобус катился по шоссе, а снаружи катился город, и когда перестали каждую секунду попадаться дома, мамуля сказала ему подойти и сесть рядом с ней. Она достала красный дневник из сумки со всякими вещами, и достала карту, сложенную во много раз.

Одной рукой мамуля потрясла картой, развернув ту поверх баранки, а другой опустила возле себя окно. Рулила она коленями. Двигая одними глазами, посмотрела туда-обратно в карту и на дорогу.

Потом скомкала карту и скормила её открытому окну.

Всё это время глупый маленький мальчик молча сидел рядом.

Она сказала взять её дневник.

Когда он попытался отдать его ей, возразила:

– Нет. Открой его на чистой странице, – сказала найти в отделении для перчаток ручку, потому что скоро будет река.

Дорога прорезала всё подряд, разные дома, фермы и деревья, и на секунду они оказались на мосту, ведущем через реку, которая уходила в бесконечность по обе стороны автобуса.

– Быстро, – скомандовала мамуля. – Нарисуй реку.

Как будто бы он только что открыл эту реку, как будто бы он только что открыл весь мир, она сказала ему рисовать новую карту – карту мира только для себя. Его собственного личного мира.

– Не хочу, чтобы ты брал и принимал мир таким, каким его подают, – пояснила она.

Сказала:

– Хочу, чтобы ты открывал его. Хочу, чтобы у тебя была такая способность. Создавать собственную реальность. Собственный свод законов. Хочу попытаться научить тебя этому.

Теперь у мальчика была ручка, и она сказала ему нарисовать в тетради реку. Нарисовать реку и нарисовать горы впереди. И дать им имена, сказала ему. Не теми словами, которые он уже знает, а выдумать новые слова, которые не будут значит на самом деле кучу всякого другого.

Создать свои собственные условности.

Маленький мальчик поразмышлял, держа ручку во рту и раскрытую тетрадь на коленях, и, спустя чуточку времени, всё нарисовал.

А глупо то, что он забыл обо всём этом. Только спустя годы, когда полицейские детективы нашли ту карту. Только тогда он вспомнил, что делал такое. Что мог сделать такое. Что у него была такая власть.

А мамуля рассмотрела его карту в зеркало заднего обзора и отметила:

– Отлично.

Глянула на часы, и её нога вдавилась в пол, и они поехали быстрее, а она сказала:

– Теперь запиши всё в тетрадку. Нарисуй реку на нашей новой карте. И готовься – впереди ещё будет целая куча вещей, которым нужно имя.

Сказала:

– Ведь единственный предел, который нам остался, это мир неосязаемого: мыслей, историй, музыки, картин.

Сказала:

– Ведь ничто не окажется настолько совершенным, насколько ты можешь его представить.

Сказала:

– Ведь я не всегда буду рядом, и донимать тебя будет некому.

Но, по правде говоря, малышу не хотелось отвечать за себя, за собственный мир. По правде, глупый малолетний говнюк уже задумал устроить в следующем ресторане сцену, чтобы мамулю арестовали и прогнали из его жизни навсегда. Потому что он устал от приключений, и думал, что его драгоценная, скучная, дурная жизнь прямо будет длиться и длиться вечно.

Он уже сделал выбор между безопасностью, надёжностью, довольством – и ей.

Управляя автобусом коленями, мамуля потянулась, сжала его плечо и спросила:

– Что ты хочешь на завтрак?

И как будто ответ был совершенно невинный, маленький мальчик сказал:

– Корн-доги.

В следующий миг чьи-то руки выныривают сзади и замыкаются вокруг меня. Кто-то из полицейских детективов крепко заключает меня в объятия, замком из двух рук упёршись мне под грудную клетку, и выдыхает в моё ухо:

– Дыши! Дыши, чёрт возьми!

Выдыхает мне в ухо:

– Всё нормально.

Пара рук обхватывает меня, отрывает от пола, и незнакомец шепчет:

– С тобой всё будет хорошо.

Периабдоминальная нагрузка.

Кто-то хлопает меня по спине, как врач хлопает новорожденного, и я выпускаю в воздух крышку от бутылки. Нутро моё рвётся на свободу по штанине, выбрасывая два резиновых шарика и всё дерьмо, над ними скопившееся.

Вся моя личная жизнь сделана общественной.

Скрывать больше нечего.

Обезьяна с каштанами.

В следующую секунду я обрушиваюсь на пол. Хлюпаю носом, а кто-то рассказывает мне, что всё хорошо. Я жив. Меня спасли. Я почти умер. Прижимают мою голову к груди и укачивают меня со словами:

– Успокойся уже.

Прикладывают к моим губам стакан воды и говорят:

– Тише.

Говорят, что всё кончено.

Вокруг замка Дэнни толпятся сотни людей, которых я не помню, но которые никогда не забудут меня.

Уже почти полночь. Вонючий, осиротевший, безработный и нелюбимый, нащупываю дорогу сквозь толпу, пока не добираюсь к Дэнни, который стоит в середине, и говорю: