Владимир Шигин - Повелители фрегатов

— Чтобы противопоставлять ее обществу корабельную службу!

Впрочем, история женитьбы Лисовского имела продолжение. После смерти адмирала его вдова-утица» не слишком долго убивалась по почившему мужу и вскоре нашла себе какого-то купчика, нисколько не стесняясь этой скандальной связи. Затем, посчитав, что причитающаяся за мужа пенсия ей мала, «утица» написала письмо императору Александру III, где попеняла царю, что он, неблагодарный, так быстро забыл ее супруга. Уже наслышанный о веселых похождениях вдовицы, император был взбешен ее бесцеремонностью и на письме начертал: «Не я, а Вы, сударыня, столь быстро забыли своего супруга», и в увеличении пенсии велел отказать.

Впрочем, романы случались не только у молодых и холостых, а даже у женатых и вполне солидных людей. Порой даже у них возникало желание вспомнить бурную молодость. Разумеется, что ни к чему хорошему это не приводило. Примером к тому могут служить амурные похождения на Данилова, который, будучи уже в контр-адмиральском чине, давно и счастливо женат, завел любовницу в своем собственном доме. Вот как он это описывает: «Будучи в моем звании и положении, довольно я возгордился и, по пристрастию своему к сластолюбию, будучи побужден благосклонностью живущей у нас девицы, которая только названием была таковою, я, несмотря на терзания совести, забыл страх Божий, прилепился к ней непонятною силой, зажегшись одним ее поцелуем, которого и по сие время, когда мне уже 70 лет, истолковать не могу. Внутренность моя горела, но я был бледен как мертвец и дрожал как в лихорадке, как преступник, совершивший убийство.

Ах, для чего я тогда не опомнился! Я бы многого избежал зла! Одна страсть к наслаждению влекла меня продолжать таковую интригу и без всякого рассуждения. К большему еще моему несчастию, она была так бесстыдна, что совершенно никого не остерегалась, и как бы тем она хотела прославиться, что она моя любовница, чтобы ее все и почитали за таковую. Но, как была ловка и остра и более, что безынтересна, то сие и привело меня, скажут, к стыду моему до безумия к ней. И хотя часто я терзался совестью даже во время самого наслаждения. Наконец, по благости Всевышнего, она уехала в Петербург, и, правдивее, я чувствовал и печаль и радость, что освободился от принужденного состояния. Но привязанности своей не оставили писал журнал для нее, который причинил много бедствия в моем доме. Жена моя была беременна около половины, я писал сей журнал, она просила показать, я унес в сени. Это явный знак преступления. Она до того раздражилась, что делала разные и вредные для себя движения в рассуждении своего положения, отчего последствия были очень дурные, ибо она не доносила половины и родила мертвого сына».

Недостаток благородного женского общества присутствовал во всех военно-морских базах парусного российского флота, может быть, разве что за исключением Ревеля. Разумеется, что природа не терпит пустоты, а спрос сразу же рождает предложение. А потому и в Кронштадте, как и в Севастополе, и в XVIII и в первой половине XIX века всегда было немало девиц легкого поведения, которые жили за счет офицеров и матросов, торгуя своим телом

Из воспоминаний художника-мариниста, а тогда мичмана А.П. Боголюбова о его жизни в Кронштадте в 30-х годах XIX века: «После балов в клубе обыкновенно большой гурьбой, прилично поужинав, конечно, в долг на книжку, отправлялись рундом по домам терпимости и просто бардакам. Тогда лучшее заведение было под патронатом весьма почтенной, опытной дамы Марии Арефьевны. Все эти заведения почему-то помещались в Песочной улице, около Бастионного вала, в местах более отдаленных. Туда ходили мы как старые знакомые, люди хорошего поведении и общества, с девицами обходились вежливо, а потому пользовались добрыми кредитами хозяйки и ее семьи. Титулованным ее любовником был лейтенант Водский — рыжий детина, который и следил за порядком дома, и кто ежели забуянит очень, то просто выбрасывал в окно, ибо дом был одноэтажный. По обыкновению, протанцевав несколько полек, галопов и вальсов, все ехали далее, в соседнее заведение и, таким образом, обходили два или три. Иногда делали и такого рода проделки: заберем гладильную доску в чулане, кадку, утюги и спешим в другой дом терпимости, а из этого перетащим корыто, самовар, посуду в третий. Но к этому скоро обывательницы привыкли, и товар разменивался без неудовольствия, а только говорили нам после: «Экие вы шутники, господа!» Раз как-то Эрдели занес кота, но тот сам вернулся. В этих заведениях часто мичманы декламировали то Державина, то Пушкина и Лермонтова».

Как и жены морских офицеров, большая часть и матросских жен были верными своим мужьям и честно ждали их из дальних плаваний. Именно о такой матросской жене, Груне Кислицыной, поведал в своем рассказа «Матроска» отставной мичман Константин Станюкович:

«Жадно, бывало, заглядывались матросы, возвращаясь небольшими кучками с работ в военной гавани, на молодую, пригожую и свежую, как вешнее утро, жену рулевого Кислицына, Груню.

При встречах с нею почти у каждого из них точно светлело на душе, радостней билось сердце, и невольная ласковая улыбка озаряла лицо.

И когда она, степенная, сосредоточенная и серьезная, проходила мимо, не удостоив никого даже взглядом, многие с чувством обиды и в то же время восхищения смотрели вслед на крепкую и гибкую, хорошо сложенную маленькую фигурку матроски, которая быстро шагала, слегка повиливая бедрами.

И нередко кто-нибудь восторженно замечал:

— И что за славная эта Груня!

— Д-да, братец ты мой, баба! — сочувственно протягивал другой. — Но только ее не облестишь… Ни боже ни! — не то с досадой, не то с почтением прибавлял матрос… — Матроска правильная… честная… Не похожа на наших кронштадтских… Она кому угодно в ухо съездит.

— Прошлым летом одного лейтенанта так угостила, что морду-то у его ажио вздуло! — со смехом проговорил кто-то.

— За что это она?

— А вздумал, значит, лейтенант ее под микитки… Черт!

— Вот так ловко! Ай да молодца Грунька! — раздавались одобрительные восклицания.

Действительно, в Груне было что-то особенно привлекательное.

Даже кронштадтские писаря, подшкиперы и баталеры, любители и поклонники главным образом адмиральских нянек и горничных, понимающих деликатное обращение и щеголявших в шляпках и кринолинах, — и те не оставались к ней презрительно равнодушны. Победоносно закручивая усы, пялили они глаза на эту бедно одетую матроску с приподнятым подолом затасканной юбки, открывавшим ноги, обутые в грубые высокие сапоги, в старом шерстяном платке на голове, из-под которого выбивались на белый лоб прядки светло-русых волнистых волос

Но все как-то необыкновенно ловко сидело на Груне. В щепетильной опрятности ее бедного костюма чувствовалась инстинктивная кокетливость женщины, сознающей свою красоту.

При виде хорошенькой матроски, господа «чиновники», как зовут матросы писарей и разных нестроевых унтер-офицеров, отпускали ей комплименты и, шествуя за ней, громко выражали мнение, что такой, можно сказать, Красавине по-настоящему следовало бы ходить в шляпке и бурнусе, а не то что чумичкой… Только пожелай…

— Как вы полагаете, мадам? Вы кто такие будете: мадам или мамзель?

— Не угодно ли зайти в трактир? Мы вас угостим… Любите мадеру?

Вместо ответа матроска показывала кулак, и господа «чиновники», несколько шокированные таким грубым ответом, пускали ей вслед:

— Экая мужичка необразованная… Как есть деревня!

Не оставляли Груню своим благосклонным вниманием, случалось, и молодые мичманы.

Запуская на матроску «глазенапы», они при удобном случае преследовали ее и спрашивали, где живет такая хорошенькая бабенка? Чем она занимается? Можно бы ей приискать хорошее место. Отличное! Например, не хочет ли она поступить к ним в экономки?  Их всего трое…

— Что ты на это скажешь, красавица?

— Тебя как зовут?  Куда ты идешь?

— Прелесть какая ты хорошенькая!  Без шуток, поступай к нам в экономки… хоть сегодня… сейчас… И кто из нас тебе понравится, тот может тебя целовать сколько угодно… Согласна?

— Да ты что же, немая, что ли?

Матроска делала вид, что ничего не слышит, и прибавляла шагу. И только ее белое красивое лицо, с прямым, слегка приподнятым носом, высоким лбом и строго сжатыми губами, алело от приливавшего румянца, и порой в ее серых строгих глазах мелькала улыбка.

Ей втайне было приятно, что на нее, простую бедную матроску, обращают внимание даже и господа.

Обыкновенно Груня не отвечала ни на какие вопросы и предложения уличных ухаживателей.

«Пускай себе брешут, ровно собака на ветер!« — думала она и, не поворачивая головы, шла себе своей дорогой. Но если уж к ней очень приставали, она внезапно останавливалась и, прямо и смело глядя в глаза обидчикам, строго и властно, с какою-то подкупающею искренностью простоты, говорила своим резким, низким голосом;