Владимир Шигин - Неизвестные страницы истории советского флота

„Как все это до идиотизма просто, — думал я, читая скупые строки итогового документа, — и как непохоже на ту трагедию, что разыгралась в Атлантике на борту несчастного корабля“.

Впрочем, одним из важнейших, на мой взгляд, результатов работы комиссии был вывод о том, что экипаж подводной лодки, действуя под руководством своего командира в условиях непреодолимой силы, до последней секунды, до конца выполнил свой долг.

— Эти люди достойны самых высоких наград, — докладывал я свое мнение Касатонову.

— Не нашего ума дело, — отвечал Владимир Афанасьевич. — Главком, например, полагает, что награждать людей следует за победу, за безупречное выполнение поставленной задачи, а вовсе не за аварию или тем более катастрофу. Или Вы не согласны?

— Согласен! Но не в катастрофе суть на сей раз, а в образцовом исполнении воинского долга и проявленных при этом мужестве и отваге.

— Не учите меня! И не лезьте поперек батьки в пекло… Вы свою работу закончили? А мне еще в Москве сражаться предстоит, — хлопнул адмирал ладонью по толстой папке с документами. — Поживем — увидим!

Только после того как комиссия укатила в Москву, я получил возможность возвратиться в Западную Лицу, скупо поделиться с женой о том, где был и что делал, а затем приступить к своим прямым обязанностям начальника штаба флотилии.

Маневры „Океан“ тем временем продолжались. Сотни подводных лодок и надводных кораблей, десятки частей морской авиации и морской пехоты демонстрировали высокую боевую выучку и способность сил флота решать сложные задачи по защите государственных интересов страны в акваториях трех океанов и одиннадцати морей, но мало кто из них даже подозревал о тех событиях, невольным свидетелем которых пришлось стать мне.

На заключительном этапе учений отряды кораблей флотов нанесли официальные визиты в порты иностранных государств, приурочив это к 25-летию Победы в Великий Отечественной войне. Приказом министра обороны все участники маневров, в том числе и выходившие на плавбазе „Волга“, были награждены жетоном „За дальний поход“ с подвеской „Океан““.

„Это звездный час нашего Главкома в год его шестидесятилетия: не дрогнул, не свернул учения, не проявил растерянности от постигшей беды, — думал я, — но и молчать о происшедшем нельзя. Причины и обстоятельства катастрофы следует тщательно изучить, хотя бы в среде профессионалов-подводников и судостроителей. Ан нет! Надо ждать приказа министра с реакцией правительства“.

Впрочем, ждать пришлось недолго. Уже в конце июня мы узнали, что закрытым указом Президиума Верховного Совета СССР все офицеры, мичманы и погибшие матросы экипажа награждены орденом Красной Звезды. Оставшиеся в живых воины срочной службы награждены медалью Ушакова, а командиру подводной лодки капитану 2-го ранга Всеволоду Борисовичу Бессонову присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно).

„Молодец Главком! Сумел убедить всех там — наверху в необходимости подобного шага, чем еще выше поднял значение флота в системе обороны страны“.

А еще через месяц, в самый разгар заполярного лета, когда буйно распустилась зелень в долинах меж гранитных сопок и приближался наш главный праздник — День Военно-Морского Флота, в Западную Лицу пожаловали с визитом директор Адмиралтейского завода Виктор Николаевич Дубровский и главный конструктор подводных лодок второго поколения Георгий Николаевич Чернышев.

Спровоцировал эту поездку Евгений Чернов, в недавнем прошлом являвшийся командиром головной лодки, построенной ленинградскими судостроителями, а принимал именитых гостей „на высшем уровне“ командующий флотилией В. С. Шаповалов. К тому времени Дубровский уже носил в петлице медаль лауреата Ленинской премии, а лацкан пиджака Чернышова украшала звезда Героя Социалистического Труда.

В один из дней этого весьма интересного визита ко мне зашел начальник разведки флотилии Владимир Чернявский и положил на стол крупную фотографию, на обратной стороне которого была подклеена компьютерная распечатка на английском языке: „Военно-морской фотоцентр. Вашингтон. Только для служебного пользования. Атлантический океан. 10 апреля 1970 года. Советская атомная подводная лодка класса „N“ с видимыми признаками бедствия“.

„Да ведь это К-8!“ — сверкнула мысль, как только я бросил взгляд на фотографию. Знакомая картина: задранный нос, притопленная корма, заливаемая водой, пар в районе седьмого отсека, горстка людей на палубе у захлопнутого люка и на мостике в ограждении рубки. До рокового часа осталось около полутора суток…»

По прибытии в Североморск оставшиеся в живых члены экипажа К-8 были сразу же отправлены в дом отдыха подводников на Щук-озеро, что неподалеку от главной базы Северного флота. Там подводникам оказывалась необходимая медицинская помощь, там же они беседовали с членами Государственной комиссии.

Вспоминает капитан 2-го ранга в запасе Г. А. Симаков: «После прибытия в Североморск мы были отправлены на Щук-озеро. Встретили и разместили там нас хорошо. Обслуживающий персонал оказывал внимание и заботу. Было выдано и новое обмундирование взамен утонувшего вместе с лодкой: кители, шинели, ботинки и т. д. К сожалению, потом я узнал, что все выданные нам вещи были записаны в вещевую карточку, будто я получил их не в 1970-м, а в 1972 году, то есть по срокам выдачи нового аттестата. Разумеется, это было довольно обидно. Организовали нам и встречу с министром обороны и главкомом. Собрали всех в ДОФе. Вначале сделали сообщения об аварии и ее причинах. Интересно, что Гречко все время спрашивал: „Так почему же погибла лодка?“ Ему отвечают: „Из-за потери продольной остойчивости!“ Он кивает головой, а через минуту снова спрашивает: „Так почему же все-таки погибла лодка?“ Так повторялось несколько раз. К нашему удивлению, мы так и не услышали из уст министра обороны хотя бы слово сожаления по погибшим. Все время говорили только о лодке, а не о людях. Наш замполит Анисов попросил слова и заявил, что экипаж просит, чтобы его не расформировывали, а на нашей основе сформировали новый. Горшков поморщился, а Гречко сказал, что это нецелесообразно и экипаж будет расформирован. Так и произошло. Часть матросов сразу же уволили в запас, часть перевели в различные береговые части. Офицерам предложили новые должности, при этом, правда, учитывали и наше желание».

Тем временем в Гремихе уже оповещали жен офицеров и мичманов о смерти их мужей. Текст официального извещения, утвержденный лично главкомом ВМФ, был более чем лаконичен: «Ваш муж, выполняя боевую задачу, погиб и захоронен в море». Как всегда, не обошлось и без головотяпства. Перепутав квартиры, одной из женщин, только несколько дней назад проводившей мужа в море, сообщили о его смерти. Пока откачивали ее от обморока, вернулся домой и муж. Едва пришедшая в себя супруга при виде живого и невредимого мужа снова лишилась сознания…

Жену капитан-лейтенанта Симакова, которая в то время была в Москве, вообще никто ни о чем не информировал. О гибели лодки она узнала из передачи радио Би-би-си… И хотя англичане никаких подробностей не сообщали, женщина сердцем поняла, что это «ее» лодка, и, бросив все, выехала на Север.

У мичмана Устенко, не имевшего ни жены, ни детей, в Гремихе осталась лишь престарелая одинокая мать, для которой сын был единственной отрадой в жизни…

А начальство уже требовало донесения об итогах оповещения вдов и настроении в гарнизоне. Документ, что отправили местные политработники, наверное, знает себе немного равных по циничности и откровенно издевательскому отношению к людям. Поверить, что писалось это нормальными людьми, просто невозможно! Вот как подводили итог своей «оповестительской деятельности» в гарнизоне доносители: «Весть о гибели мужей и отцов в семьях воспринята с пониманием. Горечь утраты переносится мужественно. Неправильных настроений, высказываний среди жителей поселка нет…» Что можно здесь еще сказать!

Вспоминает капитан 2-го ранга в запасе Г. А. Симаков: «Самым тяжелым моментом для оставшихся в живых стало возвращение в Гремиху после Щук-озера. В Гремиху прибыли на сторожевом корабле. С нами на корабле были и две женщины: моя жена и супруга покойного Чудинова. Как пришли в Гремиху, я и жена сразу же пошли к супруге Коли Ясько, которая все еще не верила в смерть мужа. И только увидев меня, она сказала: „Ну вот, теперь я уже точно знаю, что Николаша погиб“.

Встречи с женами, семьями погибших да и само пребывание в Гремихе стали настоящим психологическим кошмаром. Приходилось постоянно рассказывать при каждой встрече, как и где погиб муж, эти рассказы то и дело приводили к срывам, которые заглушали спиртом. Затем началась отправка семей на Большую землю к новому месту жительства. Каждый отъезд был, как новые похороны, — это тоже было очень тяжело. Но жизнь и служба продолжались. Были выходы в море. В одном из них должен был участвовать и я, но в последний момент меня заменил мой товарищ по К-8 Герасименко. Через день или два лодка вернулась, и Герасименко сразу же с ней отправили. При встрече офицеры этой лодки говорили мне, что он все время нервно оглядывался по сторонам, будучи в постоянном ожидании пожара, любую команду воспринимал очень нервозно. Пытались отправить в море и командира нашей электромеханической службы капитана 2-го ранга Пашина, но все же, наверное, у командования заговорила совесть, и его оставили на берегу. Все эти действия очень своеобразно характеризуют заботу командования об оставшихся в живых и их моральном состоянии.