Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1977 год

Все это настолько диссонировало с тем, что называется непонятным словом «сиккари», что мне стало грустно. Хозяев, несомненно, ждало разорение, которое уже началось. Я не могу точно сказать, почему это знал, — я это чувствовал...

И японцы — знакомые и незнакомые — непонятным образом стали с первого взгляда узнавать, что мы многое понимаем...

Однажды в Токио, выйдя на прохладную улицу из здания, где мы занимались синхронным переводом, мы опустили в автомат несколько серебряных монет с изображением хризантемы, и из автоматов высыпались банки пива и прозрачные пакеты со сладкими сушеными усами каракатицы.

— Что это вы едите? — спросили нас подошедшие маленькие дети, — пиво и сушеные усы каракатицы? Это же невкусно! Мороженое лучше.

Мы были приятно удивлены. Эти дети не пытались говорить с нами на ломаном английском языке, не смеялись искусственным смехом и не кричали «хэллоу!». Вместо этого спокойно обращались к нам по-японски...

— Откуда вы знаете, что мы говорим по-японски? — спросили мы. — Ведь мы же иностранцы!

— Ну и что же? — загадочно ответили дети и ушли.

Но самое удивительное ждало впереди. Это произошло недалеко от общежития. Я шел по деревенской улице между рядами приземистых домов. Японец средних лет оглянулся на меня с озабоченным видом.

— Вы не подскажете, как проехать на машине до Хирацуки? — спросил он меня...

— Поезжайте вдоль реки, потом переедете мост, затем сделайте два поворота налево — и будете в Хирацуке! — ответил я слегка дрожащим голосом.

Я не стал задавать ему вопросов, но посмотрел в стоявшее на повороте огромное зеркало для машин: не изменился ли у меня разрез глаз...

К. Преображенский

Сначала чаша была бесцветная и неживая, только ближе к краям чуть светилось матовое золото под слоем лака. Алое острие кисти прикоснулось к центру донышка; потянулся, утолщаясь в плавном изгибе, просвечивая трепещущей желтизной, росчерк; сузился до толщины волоска и завершился. Влажные завитки тесно легли на золото — и вот округлилась розетка, рукотворное солнышко не торопясь повернулось и закружилось, вспыхивая карминными лучами. Словно выросли и округлились борта чаши: она приобрела глубину.

Степан Павлович на мгновение отнял кисть, отставил чашу в сторону, сосредоточенно, строго оглядел работу. Снова прикоснулся кистью к ободку и, уже не останавливая ее движение, стал говорить, неторопливо и вроде бы советуясь:

— Настоящую травку писать трудно. Теперь ее избегают, а если и делают, то коротенькую. Мы же начинали учиться сразу с травки, одну ее прежде и писали, своевольную Кудрину. По краю, как здесь, шла кустиками, вилась будто под ветром. Без травки этой нет хохломы...

Словно подтверждая слова мастера, хвосты травного узора затанцевали по стенкам рыжими гривами лихих коней — стало видно, что борта переходят в донышко нежным упругим овалом. Солнечное пятно в руках Степана Павловича стало горделивой ендовой, ярилось золотом и чернью.

— Сейчас у нас работают на черном и по золоту... От золота и пошло название «золотая Хохлома», но с черным фоном вещи тоже хороши. Хотя порой зачернят — красного с золотым мало, скучно...

Теперь кисть идет изнутри, отбивая по стенке два-три коротеньких мазка, узор называется «сестрички». Мастер еще раз придирчиво осматривает ендову и с заговорщической улыбкой ставит ее на широкую доску-подставку для каления в печи.

Степан Павлович Веселов из приволжской деревни Мокушино давно на пенсии, но разве оставишь любимое дело? Детей воспитал, тоже «по живописи пошли». К старости дни долгие, только сейчас и есть время, чтобы расписать весь дом завитками кудрины. Вот и появились круглые панно с удалыми петухами в текучих росчерках радостной Хохломы, ковры в переплетениях Кудрины, первые картины маслом в манере народного лубка. Соседи и приезжие любуются расписным скворечником, в золотых завитках по черни, и веселой дверью, ведущей в пятистенку мастера: на ней — петух и курица, выписанные красными травными завитками.

Степан Павлович располагает узорочье мазков как дышит — легко и просто; порой прервет работу ради удачной шутки или частушки, которую сам придумает, и снова берется за кисть...

— В наших местах издавна писали по дереву. Название — «Хохлома», «хохломская роспись» — пошло от села, в котором была ярмарка. Там и сбывали изделия... В деревнях без нашей посуды и дня не обходились; в нее и кипяток лей, и щи горячие, кашу с пару накладывай — ничего не сделается... Долго ее обрабатывали, чтобы стойкой стала. Сначала мажешь первовапом, вапишь глиной, потом льняным маслом умащиваешь, протираешь отрепьем или паклей. Печь раскалена — и дерево дойдет быстро, можно в ложку воды набрать, не впитается. Подсохнет, три раза натираешь олифой, помазок для этого есть из овчинки, и ставишь в печь. Это называется чередить.

Наносишь полуду — теперь алюминий, а раньше оловом лудили, — распишешь, отведешь кромочки, в баской вид приведешь — и опять в печь жаркую. Это называется тушевка. Потом лаком покроешь, пять-шесть и семь раз лачили, натирали и опять в печи калили. От этого ложки и чашки не линяют — любую температуру держат...

Разговор разговором, а дело не ждет: кисточка не торопясь, но споро ходит ло золотистому боку очередного блюда. Вот оно уже встало на толстую доску с бортами.

— Всего пятнадцать хозяйств в нашей деревушке было, — вспоминает Степан Павлович. — При отце красили совочки, поставцы, кандеечки, как и все. Мне было семь лет тогда. Так нравилось, как у отца получается. Сяду рядом на лавку, возьму в руки кисточку, а он спросит: «Ну что, Стенька, хочется тебе работать?»

Он меня все Стенька звал. Я в ответ: «Хочется». — «Сделаю вам кисти!» Брат у меня еще был, под Царицыном убили в гражданскую.

Сделал кисти, и мы на полуфабрикате черной краской пишем. Она подешевле, черная-то, а красная киноварь дорогая, ценная и теперь. Уходим с братом в воскресенье на полный день, люди отдыхают, а мы пишем. Потом отцу стало нравиться, разрешил работать на солонках. Кудринку писать долго, но я не тороплюсь, и отец меня «е ругает... Стал придумывать свое. Соседи уже поговаривают, что мальчонка начал лучше отца писать. Тятенька только отшучивался: «Я же гоню, спешу, а он душу вкладывает...» Хозяин, на которого работали, все поторапливал, скорей да скорей, чтоб товар готов был. По семнадцать часов отец работал, но и веселиться умел. Шумные, цветастые были у нас праздники! Как сейчас вижу камаринского. Все справные мужики в лаковых сапогах. Играют, а отец пляшет и поет:

Изогнулся, изломался в три дуги,

Изломал свои смазные сапоги.

У меня звенят за пазухой гроши,

Награжу тебя — пляши, пляши...

И вот пойдут перебивать частушками. И все наперебой оттаптывают, выкамаривают...

В четырнадцатом отца взяли на войну, через год убили; пришлось мне в работники идти. Расписывать я умел, а остальному учился в людях: лаки составлять, наводить, закалку делать.

Когда в двадцать пятом в деревне Шебоши организовали товарищество, я вступил в него. Мне тогда было двадцать лет. Работать пришлось много: красили блюда деревянные, чашки. В красильне и жили. И вот однажды приезжают ко мне из Москвы: «Вашим работам, Степан Павлович, цена особая. Какие краски потребуются — будем высылать...»

Степан Павлович вспоминает, как в начале тридцатых годов создали промкомбинат. Много товара шло в разные страны, посылали на выставки в Горький, назывался он тогда еще Нижний Новгород. Стал промысел расширяться. В село Семеново уехали Саша Чукалов из Новопокровска и Иван Дмитриевич Смирнов. Мастера хорошие, учились у художника-самородка Федора Красильникова, они и основали роспись в Семенове. Вот известный рисунок Красильникова: зеленые и красные ягодки на веточке терновника. В исполнении просто, а красивее не придумаешь. До сих пор мастера расписывают ложки такими веточками, живет память о талантливом человеке. После него работал Федор Андреевич Бегин, взялся за это ремесло уже в зрелом возрасте. Славились художники-самородки Подоговы, Николай Григорьевич и его брат Анатолий. Делали красивые росписи, участвовали в выставках. Одна вещь Анатолия Григорьевича, «Скворцы», хранится в Загорском музее. Сейчас большой известностью пользуется Ольга Павловна Лушина, еще девочкой училась она у Бегина. Теперь она главный художник на фабрике... Деревянные заготовки, которые здесь называют «белье», раньше покупали на ярмарке, все в том же торговом селе Хохлома. Лучше, конечно, если заготовки делают на заказ — под задуманный рисунок.

— Мне точат в Семенове, — рассказывает Степан Павлович. — Прежде я мастеру придумывал форму. В Гордееве старичок работал на токарном станке, нарисовал ему десять чашек — и вот как-то все они удались. Выточил. Половину ему покрасил, половину себе — без денег обошлись...