Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №04 за 1988 год

Праздниками Афганистан на редкость богат. Одни уходят корнями в традиции средневековья, другие связаны с исламской культурой и религией, третьи рождены борьбой за независимость против английских колонизаторов. Особой популярностью издавна пользуется Ноу-руз — начало Нового года по мусульманскому календарю. Согласно одной из легенд, чтобы наказать народ, злой дух Ахриман похитил солнце. На земле воцарился холодный мрак, начались голод и болезни. В защиту людей вступился добрый дух Ахурамазда, победивший силы зла и вернувший светило. Когда его первые лучи вспыхнули в небе, повсюду прозвучал приветственный клич: «Ноу-руз — новый день!» С тех пор его приход отмечается каждую весну.

Но ни один из праздников не сравнится по своей торжественности и веселью с тем, что появился всего десять лет назад и за столь короткий срок стал всенародным. Это — 27 апреля, День революции.

Какое незабываемое зрелище — демонстрация в Кабуле! Ярко расцвеченная флагами, транспарантами, макетами, сплавившая новь и старину, народную выдумку и юмор, она течет нескончаемой людской рекой по главной магистрали афганской столицы — проспекту Майванд на центральную площадь Чамане-Хузури. Вот высоко взметнулась карта Афганистана, «сотканная» из алых роз; стремительно мчится карусель с рабочими, крестьянами и ремесленниками в национальных костюмах. А над всем этим — огромный земной шар.

Неожиданно из потока демонстрантов нам приветственно машет рукой Мухаммед Ният, с которым мы познакомились в Джелалабаде еще в 1981 году. Тогда, увидев Мухаммеда — высокого, скуластого, с бесстрастным, казалось, отрешенным от мирской суеты лицом, мы едва поверили, что за его голову душманы обещали 200 тысяч афгани — заработок квалифицированного рабочего за шесть лет!

Потом мы узнали, что неразговорчивость и внешняя угрюмость хазарейца Мухаммеда — следы, оставленные его прежней профессией. Он был карачи, то есть возил на телеге вместо лошади тяжелые грузы. Несколько лет назад Мухаммед полюбил красавицу Загию, дочку владельца лавки из Нангархарской провинции. Отец Загии после долгих месяцев «осады» дал согласие на брак. Определены были и размеры «туфны» — выкупа и «махара» — приданого невесты. Но в канун помолвки местный богатей Салим-хан, укрывшийся после Апрельской революции с бандой в Пакистане, узнал о готовящейся свадьбе. Ночью душманы проникли в селение и окружили дом Загии. Ее отец и мать были убиты, девушка спаслась лишь чудом.

После той страшной ночи Мухаммед и Загия поклялись стать мужем и женой только тогда, когда отомстят за смерть родителей. Ният организовал отряд самообороны, собрав самых смелых односельчан. Началась долгая и ожесточенная война с бандитами, совершавшими набеги на деревни. В конце концов во время жестокого боя с бандой Салим-хана сам главарь был убит, часть душманов уничтожена, остальные сложили оружие. И хотя впереди у крестьян было еще много забот и трудностей, старейшины решили: Мухаммед и Загия должны сыграть свадьбу. Ее отпраздновали 27 апреля.

...И вот, встретив Мухаммеда в этот вдвойне праздничный для него день в Кабуле, мы засыпали его вопросами. Но в ответ услышали лишь одну фразу: «Все хорошо».

Ният поспешил догнать свою колонну, а мы продолжали наш маршрут по ликующему Кабулу. Повсюду звучит музыка, возникают стихийные митинги, окруженные зрителями, на улицах выступают самодеятельные народные артисты. На зеленом лугу перед Олимпийским стадионом возле выставочного городка под ритмическую дробь барабанов группа юношей в национальных белых одеждах, подпоясанных пурпурными поясами, исполняет «атан» — воинственный танец пуштунских племен. На каждом шагу уличные лоточники предлагают праздничные сладости: орехи в сахаре, сушеные ягоды тутовника в меду, разноцветные леденцы. Многие лакомятся на ходу, запивая студеной ключевой водой, которую разносят мальчишки в больших кувшинах.

С заходом солнца праздничная суета и шум постепенно стихают. На улицах зажигаются гирлянды разноцветных лампочек. Из окон и дворов плывут запахи шашлыка и плова. Кабульцы усаживаются за праздничный ужин. Веселье уходит в дома и будет продолжаться еще долго.

Старики афганцы часто называют свою землю «страной выше полета орла». В этом выражении слиты воедино любовь к родине и вековая народная мечта о справедливости, равноправии и счастье.

A. Сухопаров

Кабул — Москва

1

Что такое летняя ночь на Севере? В сущности, это и есть утро. Медленное, праздничное, нескончаемое утро. Море белого, жемчужного света. Кажется, что солнце не ушло за горизонт, а вселилось в хмурый безлюдный лес, спящую реку, в плывущие по реке бревна. Куда ни посмотришь, нет ни единой тени — все скрадывает этот ровный рассеянный свет.

Вот в такую ночь на берегу таежной Пинеги, у прогоревшего костра, я и услышал впервые о Чаще. Это было в начале июня 1971 года.

— Если доплыть до Илеши, а там через два километра впасть в речку Коду и подняться по ней на сорок километров,— почти диктовал мне Александр Осипович Губин, знаменитый охотник,— а там перейти сузем и еще маленько, то будет речка Порвеш — в Вашку она пала. Вот там, между Кодой и Порвешем, и стоит Чаща. Как раз на границе Архангельской области и Коми...

Я глядел на старика, слушал его быструю, скатную речь и втайне торжествовал: герой известного очерка Пришвина, двойник его литературного персонажа сидит со мной у костра, как не раз сиживал с Михаилом Михайловичем... Глаза Губина цвета голубой озерной воды были детскими и ясными, какие бывают у добрых и чуточку наивных людей.

Весной 1935 года Михаил Михайлович Пришвин побывал на Пинеге и оставил описание этого заповедного уголка северной природы. Очерк «Берендеева Чаща» был опубликован в журнале «Наши достижения», вошел в собрание сочинений писателя. Однако Пришвин остался недоволен своим произведением и на основе очерка, пользуясь дневниковыми записями, написал повесть-сказку «Корабельная чаща».

«Одно дерево к одному, и все — как в золоте,— говорит сказочник Мануйло, герой повести, в облике которого легко угадывается Александр Осипович,— до самого верху ни одного сучка не увидишь, все вверх, и тебя тоже тянет отчего-то вверх, только бы дали собраться — и улетел бы. А внизу белый-белый мох и так чисто-чисто... Стоишь на коленках, а земля тебя сама вверх подымает, как на ладони».

Помню, как, слушая Губина, я уже мысленно примерял предстоящий путь: «Возьму байдарку и весной, как только схлынет половодье, пройду эти несчастные сорок километров строго по пришвинскому маршруту...»

Но Губин, видимо, что-то прочитал в моих глазах, почуял стариковским своим всеведением и сказал, что ни дорог, ни троп в Чащу уж, поди, не отыщешь — заросли травой и мхом, а следов лесовозного зимника, по которому в годы войны возили на лошадях отборные сосны, и подавно не найти. Одним словом, была Чаща — да закрылась от непрошеных гостей, отгородилась от мира.

— Неужели и охотники туда не ходят? — удивился я.

— Какие там охотники! — отмахнулся от меня Губин, как от назойливого комара.— Были когда-то охотники, да все повывелись...

— Но все-таки,— не унимался я,— должны же остаться какие-то следы!

— Ежли и остались какие следы-знаки,— упрямо твердил старик,— то одни зарубки на стволах. Где «заячья лапа», где «воронья пята» — так наши деды делали, помечая свои охотничьи уделы. Но, надо полагать, и затеей эти давно заплыли. Лешевая сторонка! Так что не пытай судьбу. Читай Михаил Михалыча, слушай меня, старика,— и другим пересказывай. Пусть люди знают — есть Чаща, живет Чаща!..

Сейчас я думаю, что Губин немного, хитрил, специально отваживал меня от путешествия. Наверное, думал, что, побывав в Чаще, я, конечно же, напишу о ней и тем самым приведу туда тьму любопытствующего люда, а за ними — лесоустроителей, лесозаготовителей. И этого он боялся больше всего. Он хорошо помнил 30-е годы — уже тогда в воздухе носилась идея провести в заповедный лес узкоколейку, построить бараки и за десять лет ударным трудом покончить с этим «вместилищем темных суеверий и охотничьих побасенок». А Чаща была его колыбелью и заставой, под ее защитой он родился и вырос и потому считал себя обязанным заботиться о ее покое и здоровье. Не так уж много осталось на земле первозданных уголков, чтобы изводить их под корень, считал Губин.

— Помню, у Заломской просеки мы привал сделали, кулеш варить наладились,— продолжал рассказывать Александр Осипович.— А кругом сосны такие — только вполовину-то и обхватишь. И шорохи отовсюду слышатся, колдовство от земли идет: я верующий был тогда, на всякий случай перекрестился... Тут Михал Михалыч мне и говорит: «Скажи-ка, Александр, сколько этой сосне лет?» Хитро так на меня смотрит, проверяет, кабыть, лесной я человек или так. Я глянул на ствол — до половины сосны сучьев нет, прямая такая стоит, голенастая — и говорю ему: «Лет двести, не меньше. А ежли проверить хотите, вот вам свежий пень поблизости. По диаметру он в аккурат как то дерево будет». Усмехнулся Михал Михалыч: «Ладно,— говорит,— проверю». Приставил лупу к глазу — а она у него резинкой к голове привязана — и давай на пне годовые кольца считать. Считает, считает и карандашиком отметки делает. Потом ленту металлическую достал, в поперечнике пень измерил, и вокруг комля еще, и опять записал. «Верно,— говорит,— Александр. И как это ты в точности определил? По моим записям только на три года ошибся...» Ну, мы тут кулеш поели, чаем запили и дальше пошли.