Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1973 год

Внук, понурясь, пошел прочь, туда, где недалеко от финиша стояла упряжка Деда. Понурых оленей Деда, у которых так и ходили ходуном подведенные бока, вывели и угнали.

Дед поднял лицо, посопел трубкой.

— Загнал олешек... — сказал он мрачно.

Внук сел рядом, уронил голову на руки. Ветерок просушивал мокрые волосы, и они брались ледком. Ветер забился за шиворот, точно кто-то гладил спину мерзкой, холодной лапой. А Внук все не мог остыть и успокоиться. Как же он не понял замысла апаппиля?..

Дед хлопнул его по плечу.

— Пошли, однако, из моих олешек похлебка, поди, готова...

— Уйне... — устало откликнулся Внук. — Мне стыдно. Люди смеяться станут.

— Ничего. Через год еще попробуешь, — проворчал Дед.

Год! Легко сказать, год!

Табун Киява двигался вверх по Парапольскому долу навстречу зиме и всему, что ожидало людей и оленей на долгом пути.

Шкуры на олешках сделались серыми, жесткими. Кусты кедрача стояли мохнатые и белые. Чуть тронет ветерок — и сыплются с кустов серебряные сережки... Тундру жег сухой мороз, прошивали ветры. Солнце не показывалось.

Днем пастухи уходили к оленям, отбивали в отдельный косяк важенок, молодых, медлительных и потяжелевших олених, у которых весной появятся маленькие каюю — оленята. Дед и Манруни уходили в разных направлениях в тундру, потом сообща выбирали путь — где тоньше и слабее наст. А вечерами, когда в юрте жарко горела печка и было светло от пяти-шести свечей, читали, говорили о том, о сем и слушали транзистор, переполненный далекой, неведомой жизнью.

Самым тяжелым в эти зимние времена были ночные дежурства. Дважды в неделю Внук проводил ночь на снегу возле стада. Ни костер, пылавший всю ночь, ни меховые одежды не спасали. Скинет Внук утром кухлянку в юрте, и она дымится — это из нее выходит стужа.

А впереди было самое трудное — январские и февральские гололеды, когда наст становится как камень и оленям угрожает гибель. Надо было скорее дойти до спасительных горных распадков, где льдом не заковывало снег.

В последние дни пастухи заметили в бригадире перемену. Нет, старик Кияв не перестал работать, как работал всегда, и, как прежде, был легок на шаг, и была тверда рука, без промаха бросавшая чаут на рога норовистого оленя. Но что-то притих последнее время старый, все больше отлеживался в своем завешенном шкурами пологе в уголке юрты. Собирался, как только табун минует опасное открытое место, съездить в нымным повидать Мамушку Кияву. Имелось у него к ней какое-то неотложное дело... Но не суждено было этому желанию сбыться. Однажды его что-то долго не было с ночного дежурства. Думали, заработался старик и в тепло не хочет. Манруни пошел за ним. Через час вернулся белее заиндевелой кухлянки. Он что-то сказал. Внук не разобрал слов. Но все пастухи бросили чай, засобирались, и он, надевая на ходу кухлянку, побежал за ними к табуну.

Еще издали в смутном свете дня увидел серое, понурое стадо, и в стороне — замирающий, бледный костер, и Деда, скорчившегося у огня, и возле него Кояну с опущенными рогами. Дед весь в инее, успел закостенеть. Его раскрытые остановившиеся глаза глядели на мир, но уже не видели его...

Внука отправили за Мамушкой. Манруни повез черную весть в ближнее село.

Старуха возилась у печки, когда Внук ввалился в избу и молча сел у порога.

Она оглянулась, из рук выпала тарелка, и звонкие осколки разлетелись по полу.

— Я знала, что так будет... — тихо сказала Мамушка. — Он тайком забрал погребальные одежды. Со дня на день я ждала тебя...

Хоронили Киява немногие старые друзья. Почти всех успело повыбить время. Кто утонул в бурной весенней реке, кто был растерзан зверями, кто пропал без вести; редкие окончили свой земной путь в нымныме. Но никто из друзей Киява не замерз, не умер позорной на севере смертью оттого, что мороз его одолел. Вот и Кияв, уже отошедший в другой мир, сидел у огня, а костер еще теплился, и возле него лежало несколько веток кедрача.

Старые друзья, посидев в юрте и вспомнив тех, кто окончил свой путь, запрягли в нарту Одноухого, уложили хозяина, обряженного в праздничную, расшитую бисером кухлянку и белые как снег торбаса, не надеванные ни разу, — их надевают, чтоб, не снимать. Надвинули на самые брови малахай, отороченный дорогим мехом, и повезли от юрты в широкую тундру.

За нартой шла немногочисленная осиротевшая бригада.

Промерзшая земля звенела, как огромный, туго натянутый бубен, и далеко разносила стук копыт оленя, на котором ехал Кияв в последний раз. Старуха плелась позади всех. Внук подождал ее, хотел сказать участливое слово. Но она прошипела что-то невнятное и сердито махнула: «Иди!» Всегда, сколько Внук помнил ее, она была вредной, и маленькие черные ее кулачки дрались больно.

В тундре развели большой костер, сняли Киява.

Внук отвернулся. Он не мог видеть того, что сейчас свершится. Он подошел к костру только тогда, когда огонь сник и самый старый пастух, стащив с головы малахай, взял горсть горячего пепла в бесчувственную руку и подбросил над собой. Налетевший ветер поднял облачко и, унося, развеял его над Парапольским долом. Здесь родился Кияв, здесь породил детей. Здесь он всю жизнь пас оленей, поил их из океана и поднимался от него в глубь земли. Внук никак не мог осознать, что Деда нет и никогда больше не будет. Он пошел, пошел за этим облачком. И казалось Внуку, он видел его, пока не стемнело.

Озябнув, он вернулся в юрту.

Старые друзья Киява выпили привезенную водку, вспомнили один, другой случай с ушедшим и на ночь глядя уехали. Они жили, и, как всегда, их ждали заботы. Да и хотелось каждому поскорей остаться наедине с собой и с Киявом, ведь теперь он всюду, над всем Парапольским долом. А старуха осталась ночевать. Теперь ей некуда и незачем было спешить. И слезинки не уронила, словечка не молвила старая Мамушка. Как сомкнула беззубый рот, так и не открыла за все последние три дня. А сейчас, выпив и проводив стариков, она заползла в угол полога, подальше от света. Примолкли в юрте, прислушались...

— А ведь он хотел замерзнуть из-за меня... Приехали на ярмарку в Палану. Олени устали, а он ввязался в бега. Хороши были олешки. Но путь дальний. Не отдохнули. Ну и проиграл. А я, краснощекая, толстая, в толпе стою, смеюсь. Мне не больно... Победитель думал, я его любить буду. Олененка белого, свою награду за победу, мне отдал. Я не дура отказываться, смешной такой олененок. Поговорили, посмеялись, гляжу, а моего-то нет. Ударилась я искать. Нашла за нымнымом. Сел на снег, голову свесил. Я его тормошить — не встает. Обиделся. «Замерзнуть хочу». — «Глупый, — говорю, — олень-то совсем не белый. Я его отдала назад. Зачем он нам? Ты мне белого, самого белого добудешь...»

Внук подсел к старухе и впервые в жизни обнял ее за острые плечики.

— Вы не уезжайте от нас. Нам все равно стряпуха нужна, — сказал он.

Дед не разрешал никому из бригады брать с собой жен, чтоб никому не обидно было. Всех не возьмешь, нечего им всем тут делать. А мясо и сами варить умеют... Но теперь-то можно было Мамушке Кияве жить в кочевой юрте.

Старуха затрясла головой.

— Уйне... Завтра поеду...

Табун кочевал вверх по Парапольскому долу. Пастухи лихо обманули гололед, проскочив опасные места до оттепели. Вот-вот должно было показаться солнце, а с ним недалеко и весна. Внук возмужал. Работа подсушила тело. Стужа и ветер отожгли до красноты лицо. Он теперь на равных ходил в ночное дежурство. Вот и в этот раз он плотно, по-мужски наелся, запоясал кухлянку и пошел к стаду. Он отпустил дневного пастуха в юрту, обошел лежавших олешек, разглядел в темноте морду Кояны. Но подходить не стал. Не любит Кояна, когда его тревожат.

Костер садился, и пришлось идти за дровами. У подножья холма Внук разрезал ножом твердый наст, докопался до кустов кедрача. Он вытаскивал из-под снега гибкие лапы, сгибал их и рубил по сгибу ножом. Лапы были жилистые, а нож такой легкий; пока вырубил куст, вспотел. На морозе сладко запахло хвоей и незамерзшей смолой. И вспомнилось, как наряжали елку в Палане, в Доме культуры. Девчонки, ребята мешали друг другу, руки у всех перепачканы смолой... На жердь прибивали лапы кедрача, вешали игрушки и крутили всю ночь музыку, дурачились. И не ушли бы, наверно, до утра, если бы не пришел директор училища и не погнал спать. Хорошо бы сейчас в людской шум, в яркие огни...

Мгла окутывала тундру, и даже звезд над нею не было видно. И тишина, такая вокруг стояла тишина, что было не по себе, и казалось — ты один живой на всей земле.

Внук превозмог себя. Развел большой огонь, повесил чайник. Поворачиваясь к костру то одним боком, то другим, он думал о теплом лете. Неужели есть страны, где совсем не видели снега?

Внезапно олени всполошились, легко вскочили на ноги. Послышался беспокойный стук копыт, треск рогов.

Внук поднялся, поправил на поясе ракетницу и только хотел осветить стадо, как олени все разом сорвались с места и шарахнулись мимо костра в ночь.