Журнал «Если» - «Если», 2009 № 02

Ефимыч встал и судорожным движением отер ладони о свою знаменитую замшевую куртку.

— Скамейка, — доложил он. — Предназначена для сидения…

И почему я не псих с паранормальными способностями? Ходил бы себе по двору, видал бы всех в гробу, называл бы вслух кошку кошкой. Кто такая? Сейчас растолкую. У кошки четыре ноги, позади у нее длинный хвост. А мне бы за это денежка на счет капала… Впрочем, относительно денежки на счет Ефимыч, скорее всего, выдумал. Как и относительно погашенных долгов. А иначе ерунда выходит: в финансах его незримые работодатели разбираются, а что такое скамейка, не знают.

Тогда откуда куртка?

В железную дверь гулко постучали. Звонка у меня не было. Была только кнопка, но сама по себе.

Открыл, не спрашивая, кто. В крайнем случае, грабители.

На пороге стоял Рудольф Ефимыч. Замшевое плечо его оттягивала сумка — тоже, видать, не из дешевых.

— Отработали? — понимающе спросил я.

— Да, — сказал он. — Отработал.

— Тогда прошу…

Мы прошли в комнату, где, к моему удивлению, незваный гость с торжественной последовательностью принялся выгружать на свободный краешек стола коньяк, оливки и прочую семгу. В честь чего это он? Ах да, у него ж ко мне дело!

В четыре руки расчистили стол, уселись. Ефимыч огляделся, вздохнул.

— Бедно живете, — сокрушенно молвил он.

Я промолчал. Гость тоже мялся и покряхтывал, не зная, с чего начать. Потом спохватился и разлил коньяк в тусклые разнокалиберные стопки.

Чинно приняли по первой. Закусили оливками с блюдца.

— Я простой работяга, — внезапно известил он. — Я попросту.

— Вы это мне? — уточнил я. — Или им?

— Вам. Я — прямо, знаете, без этих там ваших разных… Как в детстве учили, так и живу.

Трудная, видать, была смена. Речь у него разваливалась окончательно.

— Рад за вас.

— Погодите, — сказал он. — Не перебивайте. А то собьюсь.

И разлил по второй.

Выпили.

— У кого ничего святого, — сосредоточенно продолжил он, — таких не выношу. Родителей надо уважать. Родину любить. Работать надо. Прямо скажу: языком болтать не умею — только руками. Вот так!

Рассердился и умолк. Кажется, меня за что-то отчитали. Впрочем, Ефимыч уже смягчился. Назидательно поднял указательный палец.

— Труд сделал человека, — изрек он.

— Точно труд? — усомнился я. — Не Бог?

Моего гостя прошибла оторопь.

— Нет, ну… — Он замялся. — Сначала Бог, потом труд… Бог сделал человека и сказал: «Трудись».

Я смотрел на Ефимыча почти что с завистью. И ведь уверен в каждом своем слове! Как все же мало нужно для счастья… Трудись! Это, между прочим, изгоняя Адама из рая, Бог ему такое сказал. «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят…» А в момент изготовления Он другое велел: «Плодитесь и размножайтесь». Занимайтесь, короче, сексом.

— Человек без людей не может, — сказал Ефимыч. — Без людей человеку нельзя.

Затосковал. Разлил по третьей. Я забеспокоился. Дозы, правда, махонькие, но все равно — в таком темпе… К счастью, мой собутыльник не донес коньяк до рта и со стуком отставил стопку. Я последовал его примеру.

— Ну вот как это? — уже с надрывом заговорил он. — Работал! Честно работал! Двадцать лет на пороховом заводе. Знал, что нужен людям! А они…

— Кто «они»? Люди?

Он досадливо мотнул головой.

— Да нет. Эти… которым я все рассказываю.

— А-а… — Я наконец-то смекнул, в чем дело. — Спросили, как именно вы трудились на благо людей? А потом: что такое порох и зачем?

— Да, — глухо признался Ефимыч.

— Вот гады! — с искренним восхищением подивился я.

Все-таки пришлось выпить по третьей.

— Рудольф Ефимыч! Но они ж, наверное, не нарочно…

— Будто мне от этого легче! — буркнул он.

— Да не берите вы в голову… — уже малость размякнув, добродушно убеждал я его. — Подумаешь, начальство обидело! Так ли нас еще обижали, а, Ефимыч? Зато работенку подкинули. Хорошо хоть платят-то?

— Платят хорошо… А во дворе со мной никто говорить не хочет.

— Завидуют, — решительно объявил я. — Черной завистью. Ишь! На старости лет человеку хлеба кус перепал, а им уже невмоготу! У, суки…

— А вы сейчас безработный? — ни с того ни с сего спросил он.

Настроение мигом упало. Не спрашивая разрешения, я собственноручно наполнил стопки.

— Безработный…

— А раньше где? — не отставал Ефимыч.

— Да где я только не работал!

— Ну я и вижу, — одобрительно заметил он. — Рабочий человек. Не из этих… не из интеллигентов.

Ну, спасибо тебе, Ефимыч!

— Кто такие?

Он уставился на меня с подозрением.

— Не знаешь, что ли?

Я истово перекрестился, дескать, впервые слышу. Наверное, это было жестоко с моей стороны — задавать простые вопросы, от которых у бедняги и так уже ум за разум заходил, но после трех стопок коньяка за собой не уследишь.

— Интеллигенты?… — Глаза его напряглись, а лоб пошел натужными складками. — Ну, эти… Образование получили, а пользу приносить не хотят.

— Кому?

— Обществу, — сердито сказал он. — Россия из-за них гибнет. Умные больно.

— Кто, например?

— Артисты всякие, — нехотя ответил он.

— А-а… — Я покивал. — Шукшин, Мордюкова…

— Нет, — испуганно сказал он. — Ты чо? Шукшин, Мордюкова… Они полезные. Я про паразитов разных.

А может, зря я ему сочувствую. Вот экскурсантов его бестелесных, тех — да, тех стоит пожалеть. После таких объяснений сам, пожалуй, рехнешься. Хотя не исключено, что, задавая вопросы, голоса просто развлекаются. Пораженный этой внезапной мыслью, я с невольным уважением покосился на моего собеседника. Если так, то передо мной сидел дурачок отнюдь не городского, но космического масштаба. Может быть, даже вселенского.

— И чем же мы, паразиты, вам не угодили?

Слово «мы» он, естественно, не расслышал. Фильтр, с детства установленный в голове Рудольфа Ефимыча, исправно задерживал на входе все, что противоречило его пониманию ситуации.

— Паразиты, — повторил он, глядя на меня с недоумением и, должно быть, подозревая во мне придурка.

— Трудового народа?

— Да, — подтвердил он. — Паразиты трудового народа.

— Ну и где он, этот ваш трудовой народ? — спросил я с пьяным смешком. — Вот, допустим, я паразит…

— Почему паразит? — всполошился Ефимыч. — Безработный!

— Хорошо. Безработный паразит. — В голове у меня давно шумело, но это полбеды. Хуже, что во мне пробуждался трибун. — Работать, говоришь, надо? На пользу общества? Какого? Этого? Которое меня за порог вышибло?

Ефимыч сидел, отшатнувшись, и даже не моргал.

— Н-ни капли крови за капиталистическое отечество! И ни капли пота! Ни кап-ли! Ты понял, Ефимыч?

Ефимыч понял.

— Так я и говорю! — подхватил он, оживая. — Давно этих жуликов к ответу надо! В Библии как сказано? «А паразиты — никогда!»

Бывают бездарные дурачки. Бывают талантливые. Ефимыч был гениален. Вот так, запросто, походя, в пику Владимиру Ильичу Ленину, слить коммунизм с христианством в один флакон!

Луначарский скромно курит в сторонке.

— Нет, закончим все-таки с трудовым народом, — упорствовал я. — Согласен, трудится! Доблестно! А на кого? На олигархов. Трудовой народ — пособник олигархов. Он с ними со-труд-ни-ча-ет. В отличие от нас, честных паразитов… А кто такой олигарх? Хищник. Вот скажи, что для тебя лучше, Ефимыч, хищник или паразит? С кем бы ты предпочел столкнуться на узкой тропинке: с разъяренным клопом или с разъяренным тигром?

Последним своим нетрезвым сравнением я, надо полагать, добил собеседника вконец. Вряд ли он уловил извилистый ход моей мысли, но, судя по всему, это-то и показалось ему особенно обидным. Ефимыч встал с каменным лицом. Ни слова не говоря, закупорил коньяк и вернул его в сумку. Туда же отправилась не вскрытая еще вакуумная упаковка семги.

— Не думал я, что вы… — голос его дрогнул, — такой…

Ничего более не прибавил и прошествовал к выходу.

— Иди-иди… — глумливо дослал я ему в оскорбленно выпрямленную спину. — Труженик! Ниспококл… Низко-пок-лон-ствуй дальше перед своими буржуинами! Чичероне! Вот погоди, весь мир насилья мы разрушим… Как там в Библии?…

Гулко лязгнула железная дверь.

Ай-яй-яй, как стыдно! Совсем пить разучился. С трех рюмок погнать коммунистическую пропаганду! Или с четырех? Да, кажется, с четырех. Четвертую я наливал собственноручно. А там, глядишь, и пятая набежала…

До девяносто первого года я, помнится, в таких случаях гнал исключительно антисоветчину. Что ж, иные времена — иная ересь.

Съел горсть оливок и хмуро задумался.

Общество… Вечно оно пытается извлечь из меня какую-то пользу. Ну какая от меня может быть польза? Один вред.