Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1989 год

Наша экологическая игра проходила на биофаке МГУ. И, возможно, я преувеличиваю, но мне показалось, что здесь, на Ленинских горах, как бы моделировалась обстановка заседания Римского клуба, этой свободной неорганизации. Нас, сидящих в комнате, далеко уже не студентов, ничто не связывало, кроме общего научного интереса, который так умело подогревал Деннис Медоуз. В своей лекции он постоянно вызывал на спор, на свободную дискуссию. Он был на равных с аудиторией.

Странный все-таки этот Деннис Медоуз... Живет на ферме, по утрам сам доит козу, выращивает овощи к своему столу. В свободное время занимается математикой и пишет книги по экологии. И мысли у него какие-то странные, непривычные...

— Деннис, а если бы мы правильно ловили, то сколько заработали?

— Много больше. Все по девятнадцать тысяч... И рыба осталась бы.

Мурад Аджиев, кандидат экономических наук

Вначале моей полумосковской-полушампанской жизни друзья часто спрашивали меня по возвращении: «Ну как там, во Франции?» И ждали ответа: «Во Франции, старик, что доктор прописал» (именно так говорит один мой приятель, возвращаясь из заграничной туристской поездки). Поскольку я не мог ответить так однозначно, спрашивать вскоре перестали. А самым дотошным и любознательным я стал отвечать письменно. Так появились на свет эти письма. И если вы не найдете в них альтернативного мира без проблем, не взыщите. Лишь на закате лет автор и сам увидел ту сторону холма, о которой англичане говорят, что «трава там зеленей».

Но сначала несколько слов о себе. Нет, не в порядке самовосхваления. Просто без этого многое будет непонятно.

О своем первом многомесячном путешествии по Франции автостопом на попутных машинах, о первых восторгах и первых туристских открытиях в свое время я написал целую книгу. Потом, лет через пять, в моей судьбе произошел неожиданный поворот: я женился на парижанке, у нас родилась дочь-парижанка Санечка — здесь ее зовут Сандрой, и я стал подолгу жить во Франции нетуристской жизнью: воспитываю дочку, в промежутках пишу, работаю в саду, читаю. Соответственно и впечатления у меня теперь не праздничные, а будничные. Ведь когда, покидая хутор, я отправляюсь в Париж, то просто «еду по делам в город», а не на некий «праздник, который всегда с тобой». Словом, стараюсь соответствовать здешним нормам.

На хуторе в Шампани

Приехав в этом году из Москвы, я всего два дня пробыл в Париже: по моему настоянию жена отвезла нас с дочкой на хутор в Шампань, где у нас с недавнего времени небольшой (бывают здесь и очень большие) крестьянский домик. Хутор расположен в юго-западном углу этой знаменитой провинции, на самой границе с Бургундией, так что это еще не та Шампань, где виноградники и откуда пошло шампанское, но зато здесь очень много яблонь, живописные холмы и обширные леса. Если б еще озера да реки, совсем было бы похоже на наш великолепный Валдай, но, увы, воды мало, да и лес саженый. А все равно — удивительно красиво здесь по весне, когда все в цвету — и яблони, и груши, и сливы, и черешни, и дикие розы. На хуторе множество садовых цветов. Как ни заняты здешние женщины работой, а на цветы у них всегда хватает времени — кругом и тюльпаны, и розы, и ромашки с ландышами — их тут принято дарить на 1 Мая,— и пионы, и анютины глазки, ноготки, и настурции... И, конечно, дружно цветущие поля вокруг, сколько хватает глаз. Пронзительно-желтым цветет кольца, из которой вырабатывают растительное масло. Кольца стала выгодной лет пять назад, но теперь снова в моду входит подсолнух, и поля его вытесняют кольцу.

Вообще здешние «культиваторы», мгновенно откликаются на требования рынка и меняют культуры. А еще два-три десятка лет назад на этих тщательно возделанных полях пшеницы, ржи, ячменя стояло множество яблоневых деревьев — по большей части особые сорта для сидра. Однако пиво здорово потеснило сидр, спрос на него упал, а зерновые сеять пока выгодно — вот горизонт и расчистился от яблонь. Когда мне рассказывают об этой порубке, я расстраиваюсь, как на последнем действии «Вишневого сада». На счастье, яблонь остается все же еще много, осенью земля усыпана яблоками, большинство из них малосъедобные, сидровых сортов, я и сам дарю их мешками соседу — он делает сидр. Осенью по деревням возят здесь старинную деревянную машину с трубой, похожую на первый паровоз Стефенсона. Она выдавливает сок из яблок и слив — на сидр и сливовицу; крестьянские дворы имеют наследное право на 18 литров водки в год (без права продажи). В такие дни над хутором стоит сладковатый запах. Впрочем, пьют здесь крепкие напитки такими наперсточками, что мне привезенной из Москвы и добытой с таким трудом поллитровки белого хватает для угощенья на полгода.

По приезде обхожу всех своих друзей с хутора. Хутор — это перевод не слишком точный, наш Вильбуа скорее деревушка, где два десятка каменных домов, множество асфальтовых дорог, но нет ни магазинов, ни школы, ни церкви. Вернее, школа была когда-то, еще до войны, и здание ее цело. Но школьный колокол молчит, большая классная комната служит для редких деревенских сборищ (скажем, для посиделок 14 июля), старинные книжки школьной библиотеки стоят в шкафах невостребованными уже с полстолетия (да и кому здесь читать?), а на здании школы мемориальная доска, какая есть во всяком французском местечке — «Сыновьям нашей деревни»,— с именами тех, кто погиб в первую мировую войну, нанесшую такой страшный урон Европе. Внизу к старому списку приписаны обычно одно-два имени тех, кто погиб или умер во время второй мировой войны.

Дома на хуторе каменные, кладку оживляет узор из обливных кирпичей, крыши — черепичные. В домах, конечно, есть и газ, и электричество, и ванные комнаты, и телефоны. Вот и судите сами — хутор или деревня. И между тем — это не просто сельская глубинка, а самая что ни на есть западноевропейская глушь-дыра.

Чуть зазевайся — все зарастет вмиг ежевикой, терновником, лианами. Вечером выйдешь — «бездна, звезд полна», кружатся над домом летучие мыши, шуршат в траве ужи, непуганый олененок неспешно переходит от одной купы деревьев к другой, кричит какая-то странная птица, а лисица крадется к курятнику мадам Бизье. В домах уже долдонят телевизоры, а моя дочка, дослушав перед сном сказку с музыкой Чайковского, уже сама нажала на клавишу кассетника. И вот я, набрав поленьев в сарае, дохожу до порога, ежусь, смотрю на звезды и думаю: боже, в какую глушь меня занесло на старости лет.

Но живут ведь и здесь люди. Их я и обхожу в день приезда. Здороваюсь.

Первый визит — семье Морон. У них я и молочка заодно куплю — парного, пахнущего луговою травой (по двугривенному литр, если по курсу, а если б у меня была зарплата — еще бы вышло дешевле, но у меня только немножно карманных денег — по курсу), у Моронов коровы и телята, всего сотня голов, а управляются они вчетвером — мадам Морон с мужем, ее свекр и свекровь. Впрочем, старики сдают год от года. Неудивительно, что у молодой хозяйки не остается на себя ни минуты времени, от темна до темна (она еще и в десять вечера доит) возится с коровами и телятами, а муж, перескакивая с трактора на трактор, пашет, сеет, убирает кормовые, гоняет скот и т. д. и т. д. У мадам Морон, кроме того, еще куры, индейки, кошки, собаки, на ней дом и двое детей. Я вижу ее всегда в одном и том же замурзанном сарафане (новый сарафан стоит копейки, но, видно, подумать об этом некогда). Она, наверное, годами не видела себя в зеркале и не знает, что у нее уже год как начала расти борода. Соседи очень рады, когда мы с дочкой приезжаем (на велосипеде) за молоком. Я рассказываю им про далекую страну Россию, про экзотический Таджикистан, а дочка с неизменным успехом исполняет песенку «Цыпленок жареный» на смеси французского с нижегородским. Пока болтаем — у них вынужденный отдых. Я спрашиваю у супругов, когда они в последний раз ездили в отпуск. Оба не могут припомнить Я представляю себе, что по вечерам им еще нужно заниматься бухгалтерией — выяснять отношения с банком и магазинами; подсчитывать, что нужно купить, какую технику, какую химию; надо посмотреть рекламы, надо перебрать счета... Старший их сыночек Алэн подрос у меня на глазах, ему уже двенадцать, он обожает коров и сельскую работу, с девяти лет уже управляет трактором. Он готов работать весь день, но его пока мучают в школе, где Алэн проводит по два года в каждом классе. Сперва я дарил ему французские детские книжки нашего издания и только потом догадался, что читать его еще так и не научили. Все бы ничего, да вот как он будет потом тащить всю эту семейную бухгалтерию?

Богаты ли Мороны? Трудно сказать. Конечно, и земля, и дома, и коровы, и их полдюжины тракторов стоят миллионы. Однако, чтобы не прогореть, они должны вот так работать, от темна до темна. Да они и привыкли к этому, не могут иначе. Проблемы их в другом — они производят слишком много молока. Государство готово им платить отступного, платят уже за каждый литр непроизведенного, ненадоенного молока. Немного, конечно, но все же платят, в виде премии, скажем, восемь копеек за литр (по курсу опять же, если считать, что франк — это гривеник). Потому что все страны Общего рынка производят молоко, да еще столько молока, а куда же его девать? Точно так же дело обстоит в Европе и со свининой, и с маслом, и с фруктами... Оттого они и спорят в Брюсселе до обморока, министры стран Общего рынка: кому перестать выращивать оливки, отказаться от апельсинов, кому завязать с молоком и мясом. Спорят, но договориться не могут.