Жан Ануй - Золотые рыбки или Отец мой славный

Антуан (с некоторым лицемерием). На велосипеде… сосед! Можно же, чёрт побери, иметь друзей.

Эдвига. Друзей — да! Но не одного единственного! И, как нарочно, с мужчиной, который к тебе приезжает, ты запираешься на пару часов, в то время как другие пьют чай на террасе!

Антуан. А что ж, твой мечтой было пить чай на террасе с этими дамами? Ты меня разочаровываешь! Я думал, что ты, малыш, свободная девушка!

Эдвига. Свободная от чего, чтобы что делать? Давать тебе удовольствие, когда тебе хочется? А после твоего отъезда, вечером спускаться в общую залу, чтобы поужинать в одиночестве под взглядами незнакомых людей? В то время как другие мужчины говорят себе, что, в конце концов, у них тоже, быть может, шанс есть! (Вопит.) Я больше не буду есть! Я больше не буду есть! Мне больше не хочется! Во-первых, они плохо готовят, в этой харчевне!

Антуан (обиженно). Эта гостиница первой категории! Ты видела счёт за неделю?

Эдвига. Нет, не я его оплачиваю. А мне лично надоело выглядеть шалавой первой категории.

Антуан (задетый за живое). Эти твои словечки! Мне казалось, что ты меня любишь… Я оплачиваю счёт в гостинице, понятное дело! Но никогда не давал тебе денег, ты никогда этого не хотела. Платье время от времени, что-нибудь из драгоценностей на Рождество или здесь там счёт какой-нибудь неоплаченный, наша связь не основана на расчёте!

Эдвига. Рассказывай!

Антуан. Что ты хочешь этим сказать: «рассказывай»?

Эдвига. То и хочу, что рассказывай — ты обожаешь говорить!

Антуан (оскорбленный). Ты несправедлива! Найди ещё литератора, который бы говорил так же мало, как я.

Эдвига (с ненавистным взглядом). А ты, ты — справедлив? Ты всегда справедлив и деликатен, и хороший, вот чем я сыта по горло! Я больше не могу терпеть, что ты всё время такой положительный, меня тошнит от этого! Хочешь, я тебе скажу? С тобой ещё отвратительней, чем с Гольденстоком. Во всяком случае, он мне не говорил, что любит!

Антуан. Ты упрекаешь меня в том, что я тебе это сказал?

Эдвига. Да! Я упрекаю тебя в том, что ты претворялся, что любишь меня, потому что это всё-таки приятнее, чем просто платить, как это делал Гольденсток. Как рестораны, в которые ты меня водишь… Тот был человек простой. Когда он берёт девочку, то ведёт её к Максиму. Ты же всегда находишь неказистые с виду заведения, типа бистро с табачной лавкой, которые оказываются, в конце концов, изысканнее и значительно дороже! Твой порок — «не выпендриваться», даже когда у тебя есть деньги! А я, когда смотрю в карте на цены, думаю о моей матери, и меня тошнит.

Антуан (яростью). Да, но, далёкая от тошноты, ты заказываешь в ресторанах мареннские устрицы или зернистую икру.

Эдвига. Это порок потаскушек. Им такая пища не слишком уж нравится, но, когда они проводят вечер в обществе своего господина, ничего другого заказать они, увы, не могут. А ты ещё и скупой? Думаешь, икра — это слишком дорого?

Антуан. Нет. При условии, что есть мужество не говорить при этом о нищете других. Потому что ты тоже мухлюешь, малышка. Ты играешь две карты сразу. Мы оба обманщики, только я никого не стыжу.

Эдвига. Потому что ты подарил себе к тому же и спокойную совесть. Это лучшее, что можно было сделать. Ты знаешь себе цену. У тебя даже нет мещанских недостатков. Ты прекрасно можешь провести целый вечер за цинковой стойкой с шофёром такси, который тебе симпатичен, и потом пожать пять президенту республики, когда тот принимает деятелей искусств в Елисейском дворце!

Антуан (оскорбленный). Нужно отдать должное, крошка, я не всегда блистал в жизни — далёк от этого… но последнего, по крайней мере, я никогда не сделал!

Эдвига. Знаю. Ты не совершил ничего низкого. Ты никогда не был беден. Ты никогда не завидовал другим. Ты никогда не голодал!

Антуан. Ошибаешься! Однажды отец лишил меня средств к существованию. Я восемь дней ничего не ел — не учитывая некоторых случайных приглашений. (Хитро.) Правды ради нужно сказать, что у меня ещё оставался ящик виски.

Эдвига. Ты решительно ужасен, дорогуша!

Антуан. Отчего же? Ты теперь упрекаешь меня в том, что я много пью?

Эдвига. Ты ничего не знаешь. Жизнь представляется тебе игрой, как театр, и ты прожил бы её танцуя. Ничего-то вы не знаете, богатящиеся! Даже если вы и считаете делом чести играть только с такими, как мы. Вот почему мы вдруг начинаем визжать и становимся с вами омерзительны и, оставляя вас грустить, прекращаем рыть канаву, которая нас разделяет… (С некоторым благородством.) Я видела моего папу в роли акробата и маму с её кофейной гущей, тут уже ничего не поделаешь. Это, типа, моё врождённое благородство. (Загадочно.) Знаешь, наше общество так же непроницаемо, как и ваше.

Антуан (после паузы). Всё-таки это не моя вина, что мать моя не была гадалкой. Я, тем не менее, не мог заставить её…

Эдвига. Нет. Негры тоже чёрные не по нашей вине. Но это их искорёжило. Поэтому они и устраивают поджоги. Так что можешь сколько угодно создавать для них социальные законы, они тебе никогда не простят того, что ты белый. Это так. (Пауза.) Давай. Теперь возвращайся. Со мной всё хорошо. Оставь меня, я буду спать. Можешь приехать завтра после обеда, я буду очень ласковой.

Антуан (после паузы). Я всегда говорил. В театре, когда бросаешь комическое, парадоксально вляпываешься в какое-то свинство! Вот почему меня тошнит от всех этих певцов-миллионщиков, которые жрут у микрофона чужое несчастье. Вот почему после всякой дюжины реплик я отпускаю плоскость банного лакея, сиськи-пиписки… меня достаточно в этом упрекали! Я делаю это для того, чтобы правда, к которой я приближаюсь, не была сказана. Никогда не нужно говорить правды. Именно она создаёт настоящий беспорядок. (Хитро.) Мне больше нравилось, когда ты прикидывалась дурочкой в начале сцены. Это было не так тяжело. Это оставалось ещё комедией.

Эдвига (спокойно). Выйди, подыши немножко. Оседлай свой велосипед. Растворись в дорогой тебе природе. Природа — это тоже для богатых. Это им от неё хорошо. Давай, теперь можешь возвратиться домой.

Антуан (вставая). Да, но в каком состоянии!

Берёт шляпу, велосипедные прищепки, как будто хочет уйти, вдруг, проникнутый неожиданным вдохновением, он начинает расхаживать по сцене, странным образом горбясь — одно плечо выше другого. Эдвига смотрит на него сначала хмуро, потом заинтригованно.

Эдвига. Что ты делаешь?

Антуан. Тренируюсь.

Эдвига. В чём?

Антуан. Тренируюсь быть горбатым. Я понимаю, что только тогда вы меня примите. (У него неожиданно появляется идея.) А если ещё и хромать немного? Будет ещё лучше? (Он бегает по сцене всё быстрее и быстрей, как сумасшедший горбун, хромая ужасно.) Так подходит? Так я никого больше не оскорбляю!

Эдвига (поднимаясь с кровати, кричит). Ты отвратителен! Ты — чудовище! Ты всё обратишь в насмешку! Тебе даже не стыдно издеваться над калеками!

Антуан. Я искривлю себе позвоночник! Я попрошу, чтобы мне укоротили берцовую кость! Пластическая хирургия не для собак создана! И тогда, тогда у меня, быть может, появится право сказать вам, что я думаю, всем вам! Быть горбуном, во всяком случае, позволено, не так ли?

Опять входит служанка, в том же шушуне и в бигуди. Замерев, она смотрит, что Антуан вытворяет.

Антуан. Что вам угодно? Не видите, что я занят? (Неистово хромает под взглядами ошеломлённой служанки.)

Служанка. Тут ваша прислуга пришла. Она так в дверь стучала, чуть всех постояльцев не разбудила, пришлось и мне встать! А завтра нам с половины седьмого на работу, кофе с молоком подавать рыбакам! Только другие тут причём, которые из-за вас спать не могут!

Антуан. Ни при чём. Но пусть немного похромают! (Видит на пороге Адель, подходит к ней обеспокоенный.) В чём дело, зайка?

Адель. Это я, мсье! Я сама решила приехать сюда на велосипеде сторожа, чтобы сказать вам, что мсье Кислюк спрятался вчера в гараже, никак невозможно оттуда его выманить. Дети старались, тёща ваша, садовник, все. Он спрятался за кучей старых шин, такой отвратительный небритый и больше не хочет шевелится. Он передал, чтобы вы немедленно возвращались, иначе на совести у вас будет его смерть. (Повторяет с удовлетворённой напыщенностью.) На совести будет его смерть!