Уильям Шекспир - Зимняя сказка

Ему не место в общей галлерее.

Она вон там. Холодный этот камень

С живою королевой больше схож,

Чем спящий с мертвецом. Вы посмотрите!

Распахивается занавес и открывает Гермиону, стоящую на пьедестале в виде статуи.

Молчанье ваше — признак восхищенья,

Но все-таки скажите что-нибудь.

Вам слово, государь! Она похожа?

Непостижимо! О прекрасный мрамор,

Когда б я мог услышать твой укор

И радостно воскликнуть: Гермиона!

Но ты молчишь, ты упрекать не можешь,

И тем вдвойне похож ты на нее.

Но все ж таких морщин у Гермионы

Я, Паулина, что-то не припомню.

Она здесь много старше.

Это верно.

Тем прозорливей наш великий мастер.

Он на шестнадцать лет ее состарил,

Как если бы она не умерла.

Такой она была бы мне на радость.

А ныне я, живое знавший тело,

Пред равнодушным мрамором стою

И не могу холодное величье

Склонить мольбой к любви, к ответной ласке.

Позор, позор! Она как будто молвит:

Не я из камня сделана, а ты.

Но это колдовство! В ней все живое!

Я вспоминаю… Дочь моя, смотри,

Ты веришь ли? Но что с тобой, Утрата,

И ты подобно статуе стоишь…

Мой государь, позвольте мне — не знаю…

Позвольте стать пред нею на колени

И попросить ее благословенья.

О мать, о дорогая королева,

Дай руку мне твою поцеловать!

Не прикасайтесь! Краски еще влажны.

О государь! Пора изгнать печаль!

Ужель шестнадцать лет ее не стерли!

Какое счастье может столько жить,

Какое горе вправе столько длиться!

Мой милый брат, о, если бы я знал,

Как облегчить твоей печали бремя,

Взять хоть частицу горя твоего!

Когда б я знала, государь, что вас

Так опечалит это изваянье,

Нет, я бы вам его не показала!

Не закрывай!

Нельзя смотреть так долго,

Не то воображенье вас обманет

И вам она покажется живой.

(Хочет задернуть занавес.)

Оставь, оставь! Но, боги, что за чудо!

Кто создал эту статую? Смотри:

Она ведь дышит! Разве в этих жилах

Не бьется кровь?

Прекрасное творенье!

Мне чудится улыбка на губах.

Глаза блестят, какая мощь искусства!

Нет, я закрою! Право — государь

Подумать может, что она живая.

О Паулина, если я обманут,

Пускай обман продлится двадцать лет!

Да есть ли счастье больше на земле,

Чем это счастье моего безумья!

Мне жаль вас, государь, так долго мучить,

Вам волноваться вредно.

Ах, оставь!

Что сладостней подобного мученья!

А все-таки она, клянусь вам, дышит.

Вы надо мною можете смеяться,

Но я хочу ее поцеловать.

Да что вы, государь! Остановитесь!

Ведь краска на губах ее свежа.

Вы можете гармонию нарушить.

Уж лучше я задерну.

Перестань!

Я двадцать лет могу смотреть.

Я тоже!

Готова здесь не меньше простоять!

Иль уходите, или приготовьтесь

И не такие чудеса увидеть.

Да! Если хватит мужества у вас,

Я изваянье двигаться заставлю —

Сойти и взять вас за руку. Но только

Прошу вас не подумать, государь,

Что я тут занимаюсь чернокнижьем.

Все, что ты в силах, сделай, Паулина!

Сойти велишь ей — буду я смотреть.

Велишь ей говорить — я буду слушать.

О, ты ведь можешь! Пусть сойдет на землю,

Пусть говорит!

Согласна, государь.

Но вы должны всем сердцем верить чуду.

Не шевелитесь. Тот, кто хочет видеть

Здесь колдовство, пускай уйдет.

Мы верим

И жаждем чуда.

Музыка, играй!

Музыка.

Пора, проснись! Не будь отныне камнем!

Покинь свой склеп для радостного солнца!

Приди в объятья дружбы и любви!

Приди, мы ждем! Лишь мертвые недвижны,

Но движется и дышит тот, кто жив.

Гермиона сходит с пьедестала.

Она сошла. Подходит. Не пугайтесь.

Как темным чарам замысел мой чужд,

Так все с живой природой в ней согласно.

Теперь до гроба с ней не разлучайтесь,

Иль королеву вы убьете вновь.

Мой государь, прошу вас, дайте руку.

Когда-то вы ее руки просили,

Теперь супруга вашей ждет руки.

(обнимает ее)

О, теплая! Пусть это волшебство.

Ему я верю, как самой природе.

Она его целует!

Обнимает!

Она жива! Так что ж она молчит?

Пусть нам расскажет, где она таилась

И как была похищена у смерти.

Ведь вы лжецом назвали бы любого,

Кто вам сказал бы, что она жива.

Но видите: жива, хотя молчит.

Так потерпите! — Милая принцесса,

Склонитесь перед матерью своей,

Просите у нее благословенья. —

Вот ваша дочь!

Утрата падает на колени перед Гермионой.

О, посмотрите, боги!

Пролейте благодать на дочь мою!

Кто спас тебя, дитя мое, скажи мне!

Где ты жила? Как ты нашла отца?

От верной Паулины я узнала,

Что Аполлон предрек тебе спасенье,7

И для тебя я сохранила жизнь.

Она вам все расскажет, будет время!

Не омрачайте этот светлый миг

Минувшим горем. Милые счастливцы,

Идите во дворец. Пусть вашу радость

Разделит весь народ. А я останусь,

Чтоб, как голубка на засохшей ветке,

Оплакивать покойного супруга,

С которым встречусь только в лучшем мире.

Нет, Паулина, победи печаль!

Жену мне выбрать я тебе позволил,

Позволь мне выбрать мужа для тебя.

Где ты нашла жену мою — не знаю

И не могу понять, ведь каждый день,

Молясь, я плакал на ее могиле.

Но мужа мне искать недалеко,

Тебя он ждет. — Ну, подойди, Камилло.

Дай руку той, чей ум и добродетель

Прославила молва и подтверждают

Два короля. Идемте во дворец. —

Что? Гермиона! Ты на брата смотришь?

Простите же меня. Вы оба чисты,

А я безумец. Вот твой юный зять,

Сын короля. Он волею богов

Помолвлен с нашей дочерью. — Идемте. —

Веди нас, дорогая Паулина,

Туда, где мы за дружеским столом

Расспросим и расскажем по порядку,

Где каждый был, как жил он эти годы. —

Не правда ли, пора за пир, друзья!

Уходят.

Пьесу видел в «Глобусе» 15 мая 1611 года Саймон Форман, о чем имеется запись в его дневнике. На основании стилевых, версификационных и композиционных признаков пьеса датируется 1610/11 годом (Э.-К. Чемберс).

Текст, впервые напечатанный в фолио 1623 года, не является сценическим вариантом, а, по-видимому, сделан по авторской рукописи.

Источником сюжета послужил прозаический роман Роберта Грина «Пандосто, или Торжество Времени» (1588). Книга была переиздана в 1607 году под названием «Дораст и Фавния». Гриновский Пандосто — это Леонт у Шекспира, а Дораст и Фавния — Флоризель и Утрата. Автолик, Паулина, Антигон — образы, не имеющие параллели у Грина.

Мы признаем многогранность Шекспира, но нередко впадаем в односторонность, подходя ко всем его произведениям с одними и теми же мерками. Над нами довлеет представление о Шекспире как авторе великих и глубоких по мыслям трагедий, и мы равняем под их уровень и остальные его драмы. Так, в частности, обстоит с «Зимней сказкой».

Эта пьеса не выдержит проверки критериями реалистического искусства, Все в ней невероятно: и неожиданно вспыхнувшая ревность Леонта, и мнимая смерть Гермионы, скрывавшейся шестнадцать лет от своего ревнивого мужа, и чудесное спасение их дочери Утраты, и пасторальная любовь Утраты и Флоризеля. Напрасно стали бы мы искать здесь жизненного правдоподобия. Если бы Л. Толстой применил свой метод анализа творчества Шекспира к «Зимней сказке», он легко убедил бы нас, что это произведение абсурдно от начала и до конца. И самый неверный путь, который можно избрать при разборе этого произведения, — это пытаться доказать, что действие его поддается мотивированному объяснению.