Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

– A вот секрет! – засмеялся Полмачев. – Давайте, давайте!..

Потом он встал и протянул Алексею маленькую, очень теплую руку:

– Я здесь каждый вечер брожу. Будет время – приходите. Тогда и стихи верну.

Уже из темноты он услыхал голос Полмачева, относимый сильными порывами ветра:

– А вы кто?

– Я? Рыбак.

– Давно?

– Порядком, – ответил Алексей и, желая избежать дальнейших вопросов, пошел к парку. Улыбаясь в темноте, он вспоминал своего собеседника. Алексею понравился этот человек…

…Вернувшись домой, Полмачев разделся, открыл форточку и сел к шаткому, в прошлом ломберному столику. Чернильницей ему служила пепельница, и это всегда раздражало Полмачева. Он все время собирался купить настоящую, да никак не находил времени сходить на базар.

В доме шла уборка. Окна были раскрыты настежь, и в комнатах, особенно когда открывалась входная дверь, озорничал душистый весенний ветерок. И такая радость была в воздухе, что люди, шедшие по улицам, улыбались, забыв оставленные в квартирах горести. Деловитые ручьи не слушались дворников и прокладывали себе пути, несмотря на метелки, лопаты и прочие, далеко не романтические атрибуты городского коммунального хозяйства. Окна открывались как-то сразу, и казалось, что дома тоже здороваются с весной.

Влюбленные, позабыв о вечере, с утра ходили по городу, целоваться они почему-то шли на Сивцев Вражек.

В комнате у Павла ветер ворошил бумаги, исписанные наполовину формулами, а наполовину изрисованные деревьями и рожицами. Тетя Саша, шлепая старыми галошами Северцева, мыла пол. Она пыталась протереть тряпкой у него под кроватью – он всегда туда стряхивал пепел, – но мешали чемоданы. «Откуда здесь чемоданы, – удивлялась она, – и тяжелые какие. Уж не бежать ли задумал Пашенька. Вот ведь в кино показывают, как пионеры бегут на границу шпионов ловить». Тетя Саша никак не хотела признавать Павла двадцатилетним студентом университета.

– Галина Сергеевна!

– Ау!

– Подите-ка сюда!

– Иду, Сашенька.

– Галина Сергеевна, вы не ругайтесь только, здесь у Пашеньки вещи какие-то под кроватью.

Вдвоем они подвинули кровать и вытащили два чемодана. Открыли и увидели эскизы. Худенький и слабый Паша все это время рисовал, тайком, чтобы не обидеть отца.

…Северцев сидел в комнате, не зажигая света. Москва была вся в дымке; в домах лукаво перемигивались огни. Северцев думал. «Неужели я был неправ? Нет, пожалуй, все же прав. Нельзя рисовать с детства. В живописи вундеркиндов нет… А Пашка, Пашка! Молодчина какая! А! Все это время рисовал. Хороший мой мальчик…»

Северцев два года назад запретил Павлу рисовать: «Ты хочешь быть обезьяной, что ли? Ну как ты можешь рисовать, ничего не повидав в жизни?»

Конечно, Северцев думал правильно. Как можно заниматься живописью, автоматически повторяя манеру и тему старшего? Сам Северцев пришел к мастерству, к мышлению в живописи, после долгих, порой мучительных исканий. «Пусть пойдет поучится в университет, ничего, ничего. Если в нем живет художник – он им всегда станет», – говорил Северцев Галине Сергеевне.

И вот сейчас он понял, что Павел будет художником. И наверное, большим и интересным.

Северцев подошел к окну. Стемнело. Зажглись фонари. «Ишь, как целуются, черти, – усмехнулся Северцев, глядя на влюбленных у деревца. – И деревцо молоденькое, и они… Гармония… Что-то Пашенька все один. Хотя, может, скрывает».

Тетя Саша приоткрыла дверь в комнату и тихо сказала:

– Пал Палыч, пришел.

– Зови его ко мне.

Вошел Павел. За последнее время он осунулся, на шее взбухли железы, только в глазах искорки веселые. Раньше Северцев не понимал, в чем дело: учится плохо, худой, а – радуется. Сегодня понял. И вспомнив один из рисунков – цветы, лежащие на полу – подумал, что надо будет увезти сына сейчас на дачу.

– Где был, сынка?

– Да в университете, лекции переписывал.

– Скучно, наверное?

Павел недоверчиво посмотрел на отца и нерешительно ответил:

– Нет, почему же…

Северцев засмеялся, подошел к сыну и обнял его за плечи:

– Брось ты свои лекции к черту!

Павел недоумевающе посмотрел на отца:

– Как?

– Брось, говорю, брось!

– А что же мне делать, папочка?

– Рисуй!

– Нет… ты правда?..

– Святая!

Павел подпрыгнул на месте от восторга, кинулся к отцу, схватил его за шею и начал целовать большое, доброе лицо.

Все лето Павел жил на даче и с упоением работал. В его картинах было очень много цвета – порой слишком яркого. Северцев осторожно подсказывал ему, поправлял. Как-то в августе, когда моросил дождик, Павел не работал – он признавал только солнце и только красочность. С утра он пошел наверх, открыл окно и начал читать книгу о Северном море. Увлекся. А назавтра он писал картину – буря на Северном море.

Когда Северцев вернулся из Москвы и увидел ее, он рассердился:

– Неужели нет других тем? Почему Север, когда ты там не был? Ты имеешь право писать только то, что тобой увидено и понято. Понято! А как ты можешь писать Север? Я против примысливаний. Авенариус и тот толком ничего примыслить не мог. Нет, нет, никуда не годится!

Сначала Павел обиделся, но дня через два он понял, что отец прав.

И снова он рисовал солнечные цветы, деревья, поле, а вечером зачитывался Уитменом.

Осенью он блестяще сдал экзамены в Суриковский институт и был принят сразу на третий курс. А через год о его картинах заговорили. В 1939 году в числе лучших студентов он был послан в Италию.

* * *

– Э, батенька… талант – это чересполосица в поколениях… Сын таланта – как правило, бездарь. Внук таланта – гений…

– А все же позвольте мне с вами не согласиться. Нет, нет, я подтверждаю свой бунт примерами: ведь масса – хотя бы музыкантов – сын и отец – талантливы в равной мере.

– Сергей Сергеевич, дорогой! Это другое дело… Блестящее исполнительство – это просто одна из форм трактовки. Трактовки, а не творчества.

В печке жар ломает дрова. Все ушли гулять. В доме – Засс и Полонский да тетя Саша, готовящая ужин. У маленького столика с гнутыми, как в замысловатом танце, ножками сидели двое. Маленький, с гривой пегих волос, в старомодной визитке, Марк Самойлович Засс – «критик по необходимости, дилетант по призванию». Полонский – толстый старик с розовым лицом двадцатилетнего юноши – один из старейших профессоров МГУ. Сейчас они обсуждали Пашу – сына хозяина дома, художника Северцева. Засс ругал его, Полонский пытался высказать свою точку зрения, но Засс замахивался на него руками – нет, нет, дайте мне договорить!

Можно было подумать, что говорить ему не дают, хотя он был самым отъявленным трепачом в доме у Северцева. Здесь собиралось много интересных людей – совершенно различных по своим наклонностям, привязанностям и характерам. Старики ругали Маяковского, благоговейно