Жан Кокто - Трудные родители

Ивонна. Дом наш — цыганская кибитка, согласна. Мы сумасшедшие — согласна. А кто в этом виноват?

Леони. Сейчас ты опять извлечешь на свет божий дедушку!

Ивонна. Собиравшего точки с запятыми. Он подсчитывал точки с запятой у Бальзака. Он говорил: «Я набрал в таком-то шедевре тридцать семь тысяч точек с запятой». А потом ему казалось, что он ошибся, и он начинал считать сначала. Только в то время не говорили: «сумасшедший». Говорили: «маньяк». В наши дни при желании всех можно было бы причислить к сумасшедшим.

Леони. Допустим, что вы все маньяки. Это ты признаешь?

Ивонна. А ведь ты тоже маньяк в своем роде.

Леони. Возможно… Моя мания — порядок, ваша — беспорядок. Ты отлично знаешь, почему наш дядя именно мне завещал свое очень скромное состояние. Он знал, что я буду вас содержать.

Ивонна. Леони!

Леони. Не обижайся. Я никого ни в чем не виню. Никто больше меня не восторгается Жоржем. Я счастлива, что это наследство позволяет ему продолжать его изыскания.

Ивонна. Каким образом ты… ты! Можешь принимать всерьез его изыскания… просто уму непостижимо… Вот, Жорж, если хочешь, идеальный образец маньяка. Усовершенствовать подводное ружье системы «Ле Приер»! В его годы! Между нами говоря, разве это не смешно?

Леони. Жорж — ребенок. За исключением школьных учебников, он в жизни ничего не читал, кроме романов Жюля Верна. Он любит мастерить всякую всячину, но у него есть изобретательская жилка. Ты несправедлива к нему.

Ивонна. Заказ на боеприпасы… не спорю. Но это дело вышло только потому, что Жорж — школьный приятель министра. Это я еще допускаю. Хотя, кстати, с заказом все что-то тянут. Но подводное ружье, стреляющее пулями… Хочешь, я скажу тебе, что я об этом думаю? Нашей труппе бродячих комедиантов не хватало только «подводного стрелка». В старом халате, вечно раскладывающая пасьянсы, я, разумеется, гадалка. Ты, безусловно, укротительницы: ты была б великолепной укротительницей… А Мик… Мик… (Запнулась.)

Леони. Восьмое чудо света!

Ивонна. Ты злюка.

Леони. Я вовсе не злюка, Ивонна, я наблюдаю за тобой со вчерашнего дня. И очень рада, что навела порядок в вашем таборе. На этом свете люди делятся на детей и взрослых. Я, к сожалению, принадлежу к числу взрослых. Ты… Жорж… Мик — вы принадлежите к породе детей, к тем, кто никогда не расстается детством, к тем, кто пошел бы на преступление, если…

Ивонна (прерывая ее). Тише… Слушай… (Пауза.) Нет. Мне почудилось, что остановилась машина. Мне все время мерещится то шум машины, то лифта. Ты говорила о преступлениях. Если не ошибаюсь, ты даже называла нас преступниками.

Леони. Как ты плохо слушаешь… Я тебе говорила о преступлениях, совершаемых в неведении. Нет на свет чистых сердец. Всякий сельский священник скажет тебе, что в любой деревушке тайно бурлят такие страсти убийства, кровосмесительства, воровства, о которых не слыхивали города. Нет, я не называла вас преступниками. Напротив! Истинно преступную натуру бывает иногда легче выносить, чем тот полумрак, в котором вы живете и который меня ужасает.

Ивонна. Мик, вероятно, выпил бокал шампанского. Он не привык пить. Остался ночевать у приятеля. Спит, наверное. Возможно, ему стыдно, что он не вернулся домой. Я считаю непростительным, что по его вине пережила эту страшную ночь и этот бесконечный день, но, признаюсь тебе, не могу считать его преступным!

Леони (подойдя к постели Ивонны). Мне хотелось бы знать, Ивонна, не смеешься ли ты надо мной.

Ивонна. Что?

Леони (берет Ивонну за подбородок, приподнимает лицо). Нет. Я думала, что ты напускаешь на себя бодрый вид, играешь роль. Я ошибалась. Ты слепа.

Ивонна. Что ты хочешь сказать, объясни.

Леони. Мишель провел эту ночь у женщины.

Ивонна. Мишель?

Леони. Мишель.

Ивонна. Ты с ума сошла. Мик еще ребенок. Ты только что сама говорила.

Леони. Это ты с ума сошла. Я говорила, что все вы — ты, Жорж, Мишель — принадлежите к породе, которую я противопоставляю породе взрослых. Но в том смысле, как ты говоришь, Мишель уже не ребенок. Он мужчина.

Ивонна. Он еще даже не был на военной службе.

Леони. Еще бы — у него слабые легкие, главным образом благодаря знакомству с министром, дорогая моя Ивонна. Военная служба означала бы для Мишеля освобождение, которого нельзя было допустить. А ему двадцать два года.

Ивонна. Ну и что ж с того?

Леони. Ты невероятна. Ты сеешь, сеешь и даже не видишь, что пожинаешь.

Ивонна. Что же, по-твоему, я посеяла? И пожала?

Леони. Ты посеяла неряшливость, грязное белье, папиросный пепел, мало ли что. А пожинаешь ты вот что: Мишелю душно в вашей комедиантской кибитке, он захотел вдохнуть свежего воздуха.

Ивонна. И ты считаешь, что ему легче дышится у каких-то баб, что он водится со шлюхами?

Леони. Наконец-то мы вернулись к семейному стилю. А знаешь, почему Мишель не звонил? Потому что боялся услышать в телефонную трубку: «Приезжай, дитя мое, отец хочет с тобой поговорить». Или что-либо подобное. И оказывается, что именно я, стерегущая ваш табор, помешанная на порядке маньячка, олицетворение порядка, только я одна не ряжусь в лохмотья буржуазного духа. Скажи мне на милость, что такие буржуазная семья? Это семя богатая, живущая размеренной жизнью, имеющая прислугу… У нас нет денег, нет порядка, нет прислуги. Больше четырех дней прислуга не выдерживает. Мне приходится выкручиваться с помощью поденщицы, которая по воскресеньям не приходит. Но фразы и принципы остаются в полной силе. Обломки буржуазии! Мы не артистическая семья. Мы не похожи на цыган. Так что же, наконец, получается?

Ивонна. Что с тобой, Лео? Ты так возбуждена.

Леони. Ничуть я не возбуждена. Но бывают минуты, когда ваш табор, ваша кибитка, ваша затонувшая лодка, ваша… черт его знает что, ваша «милая пещерка», как бы сказала узница из Пуатье, — когда все это переходит границы. Знаешь ли ты, почему посреди комнаты Мишеля громоздится куча грязного белья? Знаешь ли ты, почему на чертежном столе Жоржа такой слой пыли, что он может прямо на нем писать свои расчеты? Знаешь ли ты, почему вот уже неделя, как ванна засорилась и никто ее не прочищает? А это потому, что я иногда испытываю известное наслаждение, гадя на то, как вас засасывает, как вы погружаетесь, погрязаете, а я наблюдаю за вами и думаю: что же произойдет, если предоставить вас самими себе… Но потом побеждает моя страсть к порядку, и я вас спасаю.

Ивонна. По-твоему, именно наши цыганские порядки заставили Мишеля искать себе дом… у какой-то женщины?

Леони. Не он один это делает.

Ивонна. Не имеешь ли ты в виду Жоржа?

Леони. Я имею в виду Жоржа.

Ивонна. Ты обвиняешь Жоржа в том, что он мне изменяет?

Леони. Я никого ни в чем не обвиняю. Раз я не пользуюсь преимуществами, которые дает буржуазия, я отказываюсь также от лжи, от старого и мрачного обычая переходить на шепот и прикрывать двери каждый раз, кода заходит разговор о родах, деньгах, любви, браке или смерти.

Ивонна. Неужели ты обнаружила, что Жорж мне изменяет?

Леони. А ты, разве не изменяешь ему?

Ивонна. Я? Изменяю Жоржу? Но с кем?

Леони. С Мишелем.

Ивонна. Ты с ума сошла, Лео…

Леони. С того самого дня, как родился Мишель, ты изменила Жоржу. Ты перестала заниматься Жоржем, чтобы целиком посвятить себя Мишелю. Ты обожала Мишеля… до безумия, и любовь твоя лишь росла вместе с его ростом. Они росли вместе. А Жорж оставался один… К чему удивляться, если он искал и нашел немного ласки в другом месте? Ты наивно полагал, что табору достаточно быть тем, чем он есть.

Ивонна. Если даже допустить, что все эти нелепицы и впрямь существуют… что у Жоржа — которого ничто, кроме его так называемых изобретений, не интересует — есть любовница и что Мишель — он мне все рассказывает, я его лучший друг — провел ночь у какой-то женщины, — почему ты так долго ничего мне об этом не говорила?

Леони. Я не допускала мысли, что ты настолько слепа. Не может быть, думала я, прост Ивонна нашла для себя какой-то выход. Она зарывает глаза…

Ивонна. У Жоржа… были бы оправдания… За двадцать лет брака любовь меняет свой облик. Между супругами возникают такие родственные чувства, при которых известные вещи становятся крайне затруднительными, неприличными, почти невозможными.