Уильям Гибсон - Сотворившая чудо

КЕЛЛЕР (хриплым голосом). Кети.

КЕЙТ. Ну как мне заставить тебя понять это, дорогая моя, бедная моя…

КЕЛЛЕР. Кети, надо же найти какой-то путь, чтобы научить ее хотя бы капле дисциплины…

КЕЙТ (вспыхнув). Как можно дисциплинировать больного ребенка? Разве это ее вина?

ЭЛЕН трогает пальцами губы матери, тщетно пытаясь понять их движение.

КЕЛЛЕР. Я не говорил, что это ее вина.

КЕЙТ. Тогда кто же виноват? Я не знаю, что делать! Как я могу научить ее чему-нибудь? Бить ее до синяков?

КЕЛЛЕР. Опасно оставлять ее одну. Надо найти какой-то способ изолировать ее так, чтобы она не…

КЕЙТ. Как изолировать? Посадить в клетку? Ребенок растет, и она должна двигаться!

КЕЛЛЕР. Тогда ответьте мне, будет ли это справедливо по отношению к Милдред?

КЕЙТ (непреклонно). Вы хотите ее отдать?

В это время лицо ЭЛЕН искажается в приступе гнева, и она ударяет мать по губам. КЕЙТ удается схватить ее снова за руку. ЭЛЕН отбивается, борется и извивается в руках матери.

КЕЛЛЕР. Вот видите!

КЕЙТ. Она хочет говорить, как… Хочет быть такой, как вы и я.

КЕЙТ продолжает держать вырывающуюся из ее рук ЭЛЕН. Затем мы слышим первый звук, который произносит ребенок — это нечленораздельный непонятный звук, напоминающий звуки, которые может издавать попавшее в капкан животное. КЕЙТ отпускает девочку. Как только ЭЛЕН чувствует себя свободной, она неловко кидается в сторону, сильно ударяется о стул, падает, поднимается и, сидя на полу, плачет. КЕЙТ подходит к ней, обнимает, ласкает, успокаивает ее прячет свое лицо в волосах девочки для того, чтобы овладеть собой.

Каждый день она ускользает от нас все дальше. А я не знаю, как вернуть ее.

ТЕТУШКА ИВ. Ну, теперь я решила сама поехать с ней в Балтимору. Если этот доктор не сможет помочь ей, может быть, он сможет посоветовать, кто за это взялся бы.

КЕЛЛЕР (внезапно, с трудом). Я напишу этому человеку, Кети.

КЕЛЛЕР стоит с ребенком на руках и смотрит на головку ЭЛЕН, свешивающуюся с обнимающей ее руки КЕЙТ. Свет на сцене гаснет, освещенными остаются только КЕЙТ и ЭЛЕН. В темноте медленным шагом уходят в различных направлениях ДЖЕЙМС, ТЕТУШКА ИВ и КЕЛЛЕР. Остается КЕЙТ с ЭЛЕН на руках, образуя собой неподвижную группу, образ которой переходит в следующую сцену и исчезнет только когда следующее действие полностью разовьется.

Из темноты в левой нижней части сцены раздается голос мужчины с греческим акцентом, который говорит:

АНАНЬОС.…который, конечно, не смог ничего сделать для девочки. Только доктор Белл поверил в то, что ее все же можно чему-то научить. Я написал семье девочки, что мы нашли подходящую гувернантку здесь, в Бостоне — мисс Анни Сюлливэн…

На сцене снова появляется свет, который освещает нижнюю левую часть сцены, где стоит длинный стол и стул. На столе лежат пособия, с помощью которых производится обучение слепых через посредство осязания — маленькое изображение человеческого скелета, чучела животных, искусственные цветы и растения, стопки книг. АНАНЬОС, коренастый мужчина с бородой, ходит вокруг стола и говорит. На стуле сидит девушка двадцати лет с лицом, которое в состоянии покоя имеет серьезное и упрямое выражение, а в состоянии активности выдает дерзость, агрессивность и искрится жизнью, которой так не хватает лицу ЭЛЕН. Лицо АННИ, когда ее глаза закрыты, привлекательно. Оно исполнено какой-то стихийной жизненной силы. На коленях у нее чемоданчик.

…Которая приедет к ним. Несомненно, тебе будет там трудно, Анни. Но здесь, в школе, тебе тоже трудно пришлось, правда ведь? Когда ты поступила к нам, ты и своего имени не могла сложить. Тебе удалось сделать здесь так много за эти несколько лет, разве это не так? Но это всегда было трудной ирландской битвой. Битвой за независимость.

Он с улыбкой смотрит на АННИ, она не открывает глаз.

Я в последний раз даю тебе совет, Анни. Тебе несколько не хватает (и, говоря «несколько», я имею в виду — сильно), не хватает умения и тактичности в обращении с другими. Здесь, в институте, тебя часто спасало то, что некуда было тебя выгнать. Болят глаза?

АННИ. Нет, не глаза, а уши, господин Ананьос.

Но вот она открывает глаза: они воспалены, слегка косят, взгляд их мутный, затемненный трахомой. АННИ часто закрывает их, чтобы свет не причинял ей боли.

АНАНЬОС (сурово). Тебе некуда идти, кроме как обратно в дом призрения, где дети рано учатся быть дерзкими. Анни, я знаю, какие это были ужасные годы, не с этим теперь ведь покончено раз и навсегда, почему не предать все это забвению.

АННИ (бодро). Я думаю, Бог должен был бы меня вознаградить — вернуть к жизни еще одну душу.

АНАНЬОС (неприятно пораженный). Что?

АННИ (поглаживая лоб). Ведь он все время напоминает мне об этой битве.

АНАНЬОС. Нехорошо так говорить, Анни. Я говорю совсем о другом.

АННИ. Ну хорошо, не буду. Я вот знаю, что я такое, но что представляет из себя этот ребенок?

АНАНЬОС. То есть, ты хочешь знать, на что она похожа?

АННИ. Не совсем так. Для начала я хочу знать, способная она или нет?

АНАНЬОС. Никто этого не знает. А если бы она была неспособной, то у тебя не хватило бы терпения заниматься с ней?

АННИ. Имея дело со взрослыми, необходимо знать, какие они. В отношении детей такого рода окончательные выводы несколько преждевременны. Я могу употребить это слово?

АНАНЬОС. Только в том случае, если ты можешь изобразить его знаками.

АННИ. Да, это преждевременно. По крайней мере, я надеюсь, что она способная девочка.

АНАНЬОС. Кто знает? Ведь она глухая, слепая и немая. Это как маленький ларчик, который закрыт и к которому нет ключей. А может быть, в этом ларчике лежит сокровище.

АННИ. Но может быть, в нем ничего и нет?

АНАНЬОС. Возможно. Кроме того, я должен предупредить тебя, у девочки часто бывают приступы истерии.

АННИ. Это значит, что внутри что-то есть. Я ведь тоже такая, если верить тому, что обо мне говорят. Может быть, вам следовало предупредить их об этом.

АНАНЬОС (нахмурился). Анни, я не написал им ни одного слова о твоем прошлом. Ты будешь там среди чужих людей, которые ничего о тебе не знают.

АННИ. Хорошо. Будем держать их в состоянии блаженного неведения.

АНАНЬОС. Может быть, т е б е следует сказать им о себе?

АННИ (сердито). Зачем? Мне достаточно неприятностей с людьми, которые ничего обо мне не знают.

АНАНЬОС. Сказать для того, чтобы они поняли, когда у тебя будут какие-то неприятности.

АННИ. У меня только тогда бывают неприятности, когда я права. (Но она уже успокоилась и шутит так же, как и АНАНЬОС). Разве я виновата в том, что часто бываю права? Я не буду волновать их, господин Ананьос, я буду вести себя так благовоспитанно, что они вообще не заметят, что я приехала.

АНАНЬОС. Анни, будь поскромней, ведь у тебя не такой большой выбор в жизни. Тебе нужна будет их симпатия и поддержка, если ты будешь учить их ребенка.

АННИ (с юмором). Я только надеюсь, что не буду нуждаться в их сочувствии.

АНАНЬОС. О! Нам всем требуется немного сочувствия. (Твердо). Итак, ты уже более не наша ученица, мы отправляем тебя в жизнь, ты становишься учителем. Конечно, в том случае, е с л и этого ребенка можно чему-то научить. Никто не ожидает от тебя чудес, даже за двадцать пять долларов в месяц. В этом конверте — деньги на проезд, которые ты можешь вернуть мне, когда у тебя будет счет в банке, а в этой коробочке — подарок, который я прошу тебя принять вместе с нашей любовью.

АННИ открывает маленькую коробочку, которую он ей дал и видит в ней гранатовое кольцо. Она смотрит на АНАНЬОСА, опускает взгляд.

Мне кажется, другие твои друзья тоже хотят попрощаться с тобой. (Он делает движение, как если бы хотел пойти открыть дверь).

АННИ. Господин Ананьос. (Голос ее дрожит). Дорогой господин Ананьос, я… (Но, надевая кольцо на палец, она так взволнована и растрогана, что не может закончить начатой фразы, наконец грустно шутит). Ну, что мне нужно сказать? Я невежественная и упрямая девушка, которая всем, что у нее есть, обязана вам?

АНАНЬОС (улыбается). Это правильно только наполовину, Анни.

АННИ. Да, но какая это половина? Я приползла сюда, как тонущая крыса, я думала, что сама умерла, когда умер мой брат Джимми, и что мне никогда не суждено будет снова ожить. Вот вы так легко говорите «с любовью», а я с тех пор, как он умер, не любила никого и наверное и не полюблю. Но здесь мне вернули больше, чем зрение. Здесь не только учили меня правильно писать, чему я так, наверное, никогда и не научусь. Вся эта борьба и неприятности, через которые я прошла здесь, научили меня ценить помощь, научили снова жить, и я не хочу прощаться с вами. Не открывайте дверь, я не хочу, чтобы они видели, как я плачу.