Дмитрий Мережковский - Романтики (пьеса в 4-х действиях)

Михаил, Варенька, Душенька, и Ксандра (вместе). Что это? Что это?

Митенька. А это Федьку беглого сечь будут… Чувствительнейше прошу извинить, мои милые барышни… виноват, мадемуазель… Кажется, я немного того… как это по Гегелю, – с «объективным наполнением» за галстук… А Федька-то с гонором. И тоже вот тоже в своем роде отчаянный, бунтует, не желает «небесной гармонии». Ну, так вот, мои милые барышни, виноват, мадемуазель… Попросите папеньку, чтобы Федьку помиловал… А то как бы беды не наделал… А за сим чувствительнейше прошу… и честь имею… (Кланяется, идет к двери, на пороге оборачивается.) Да-с, господа. – на Федькиной драной спине – вся наша «небесная гармония».

Уходит.

Михаил, Варенька, Душенька, и Ксандра. Все стоят молча, в оцепенении. Потом Душенька начинает тихонько смеяться; хочет удержать смех и не может, падает на стул и, закрывая лицо руками, смеется все громче, неудержимее. Михаил и Ксандра, глядя на нее, тоже смеются. Варенька остается серьезной.

Душенька. Ой-ой-ой! Не могу! Не могу! Не могу!

Варенька. Полно, Дунька, перестань!

Ксандра. Перестань же, глупая! А то опять нехорошо будет.

Душенька плачет и смеется, как в припадке.

Михаил. Что это? Варя, Ксандра… ей дурно… Воды, воды!

Ксандра выбегает в столовую и приносит стакан с водою.

Ксандра. На, пей.

Михаил (гладит Душеньку по голове). Ну, ничего, ничего, пройдет.

Душенька пьет воды, все еще всхлипывая. Потом мало-помалу затихает.

Душенька. Ох, что это, Господи! Какая я дура несчастная! Миша, прости, голубчик, ради Бога… Так хорошо было и вдруг… Не могу я; ох, не могу, когда так сразу… Сначала одно, а потом совсем другое. Так вдруг смешно, щекотно-щекотно – точно вот самое сердце щекочут. А я до смерти щекотки боюсь!

Березовая роща в Премухине. Круглая площадка; к ней сходятся тропинки – из глубины рощи, от дома снизу, от речки. На площадке – полукруглая деревянная скамья и круглый, на одной ножке, врытый в землю, садовый стол. Между прямыми тонкими стволами молодых березок, едва опушенных зеленью, виднеется речка и на том берегу церковь с крестами на кладбище. Послеполуденный час. Темно-голубое небо с белыми круглыми большими облаками, тихо плывущими.

Ксандра и Душенька.

Ксандра (поет).

Ты что это читаешь? Новалиса?[17]

Душенька. Нет, Unsterblicheit.[18] Ax, Жаль-Поль божественный![19]

Ксандра. Ну, брось… Так, значит, с утра в Козицыно, к тетке закатимся. Хорошо там, тихо – ни души кавалеров. Наезжусь вволю верхом, да на казачьем седле, по-мужски, в штанах!

Душенька. А если увидят?

Ксандра. Ну, так что ж?

Душенька. Срам, – девчонка в штанах!

Ксандра. Во-первых, никто не увидит, а во-вторых, никакого сраму нет, а даже напротив: сама Жорж-Занд[20] ходит в штанах. И царица Семирамида,[21] и амазонки…[22]

Душенька. Да ведь это когда было.

Ксандра. И теперь будет… Дунька, душка, ангел! Когда поедем, спрячь штаны в свои вещи, а то за мной Апельсина Лимоновна подглядывает…

Душенька. Апраксия Ионовна?

Ксандра. Она самая. Много у нас было приживалок, а эдакой шельмы не было. Сущий провор – везде суется, везде, мечется… Намедни, как примеряла я штаны; – подглядела в щелку; старая ведьма. Как бы не нажаловалась маменьке.

Душенька. Ох, беда с тобой; Сашка, бесстыдница! И откуда ты штаны раздобыла?

Ксандра. Подарил братец Иленька. Гимназические старые. Коротенькие, да я снизу выпустила. Изрядно вышло – с лампасами, со штрипками. Настоящие гусарские!

Душенька. Какой ты урод! Тебе бы мальчиком родиться!

Ксандра. Да, вот не спросили.

Душенька. А по-моему, и женщиной недурно…

Ксандра. Для таких, как ты, а для меня зарез. Какая несправедливость, Господи! Какая несправедливость!

Душенька. Почему несправедливость?

Ксандра. Потому что рабство, унижение, презрение.

Душенька. Какое презрение? Мужчины нам поклоняются…

Ксандра. Ну, еще бы! Презирают, – потому и поклоняются. Одним комплименты чего стоят. Намедни, на балу у предводителя; генерал Толстопятов – старый, поганый, одну ногу волочит, а все еще ферламур – подсел ко мне, на декольте смотрит, вздыхает: «Ах, глазки! ах, ротик! ах, носик!» У-у-у! Так бы ему в рожу и съездила! А терпи, улыбайся, нельзя же ему сказать: «А у вашего превосходительства глазки совиные, ротик щучий, а носик точно дуля перезрелая».

Душенька. Ну, не все же такие гадкие.

Ксандра. Нет, все! А не гадкие, те… те еще хуже. Оттого, что у него усики, да рожица смазливая, – закабались ему на всю жизнь, да еще за милость считай. Очень надо, скажите пожалуйста!

Душенька. «M-lle Hippolyte, амазонка, мужененавистница!» – правду о тебе говорит Валентин…

Ксандра. «Да, не люблю ихней козьей породы, прости Господи» – правду говорит Савишна.

Душенька. Погоди, матушка, влюбишься!

Ксандра. Никогда! Удавлюсь, а не будет за мной этой пакости!

Душенька. Что ты, Сашка, разве можно так говорить. Ведь это от Бога, это сам Бог устроил!

Ксандра. Что?

Душенька. А вот, что мужчины и женщины…

Ксандра. А зачем? Зачем это нужно?

Душенька. Как зачем? Иначе дети не рождались бы, род человеческий прекратился бы.

Ксандра. Ничего не прекратился бы.

Душенька. Ну, да, знаю: «чтобы люди ели траву!»…

Ксандра. Да, да, чтобы ели траву. Любовь это одно, а дети другое. Хорошо, что любовь, и что дети, тоже хорошо, а что вместе, – нехорошо. Это нельзя вместе – стыдно, гадко, унизительно… Нет, я бы все иначе устроила. Пусть такая травка в поле растет, на вкус довольно приятная, кисленькая, вроде щавелька. И кто хочет иметь ребенка, пусть траву эту ест и родит. И не только женщины, но и мужчины. Да, пусть и они рожают. Чтобы справедливо, поровну всем! А то теперь одни только женщины и от этого рабство…

Душенька. Какой вздор! Какой вздор! Скажи-ка Мише – он тебя засмеет. Нет, Сашка, ты просто дура.

Ксандра. Сама дура! Когда Миша говорит, ты ничего не понимаешь, только ушами хлопаешь. Субъекта от объекта отличить не умеешь, абсолюта от субстанции. У тебя нет никакой диалектики.

Душенька. Ну, полно, Сандрок, не злись. Что ты все злишься? Все колешься, как иголочка, или как вот ледяные сосульки бывают колючие… Злишься, а сама ведь добрая-предобрая. Я тебя знаю: ты ужасная кошечка! (Ласкается к ней). А я от Валентина письмо получила. Уж не знаю, отвечать ли?

Ксандра. Отчего же не ответить. Если хочется?

Душенька. Мишки боюсь. Он Валентина не любит, точно ревнует меня, право… Знаешь, что мне давеча сказал…

Ксандра. Ну. что?

Душенька. Нет, нельзя – забыла.

Ксандра. Секрет?

Душенька. Секрет.

Ксандра. Вот ты так всегда – начнешь и не кончишь, несносная!

Душенька. Ну, хорошо, слушай. Только на ушко… (Шепчет).

Ксандра. Врешь!

Душенька. Нет, право.

Ксандра. Так и сказал? «Если б ты не была мне сестрою…»

Душенька. Так и сказал.

Ксандра. Да ведь это он в шутку?

Душенька. Ну, разумеется. А все-таки, странные шутки.

Ксандра. А ты что же?

Душенька. Ничего. Сначала смешно стало, щекотно. А потом вдруг стыдно, и убежала, как дура… Я ведь знаю, Мишка в Натали влюблен…

Ксандра. В Натали? И не думает. Она по нем сохнет, а он только играет, кокетствует. Нет, Мишка никогда ни в кого не влюбится. Он такой же, как я, – любит свободу.

Душенька прислоняется к стволу березы, гладит ее рукой и целует.

Ксандра. Что ты березу целуешь?

Душенька. Так, приятно.

Ксандра. Потому что вензель вырезан. «V. P.» – Валентин Пожалин?

Душенька. Нет, просто приятно. Такая нежная, белая, гладкая, от солнца теплая, словно живая. Сестрица моя милая! Я их часто целую… (Срывает листок). Посмотри, какой смешной! Только из почки вылез, бедненький! А пахнет, пахнет-то как! Раем. Маленький, сморщенный, как личико новорожденного, ребеночек в люльке проснулся, и хочет играть, смеется… Нет, Сашка, хорошо иметь ребеночка!.. А вот этот побольше. Тому два месяца, а этот годовалый. А если вот так на солнце сквозь зеленый лист смотреть, то кажется, – рай, уже рай – все уже есть, и ничего больше не надо… Да ведь и вправду, у нас тут, в Премухине, рай. Как эти стишки папенькины, помнишь? «Тихая Осуга»…