Людмила Бояджиева - Изображая Обломова

Ольга: — Что вы, что вы, Андрей! (нюхает цветы) Красота–то какая! живые…

Авторитет: — Только что из Голландии. (Обломову) Если надумаете на службу поступить, всегда рад. Из светлой памяти к одноименному, тьфу — однофигурному, если так можно выразиться, усопшему. Заработком не обижу.

Обломов (испугано машет руками): — Не надо! Не надо меня на службу! Избави, Боже! Я уж лучше тут полежу.

Авторитет (горячится) — А почему, почему это вам тут лучше, чем в собственном особняке? Бока отлеживать без всякого интереса к делу? Нет, вы ответьте мне честно, совсем честно и я поверю: отчего же бомжем валяться лучше?

Обломов: — Чего же вы спрашиваете… сами по чести ответьте: а вам на вашем месте — хорошо?

— Признаюсь сразу — неприлично богат: с легкостью плевка могу заполучить все, что захочу. То есть — тфу! И в дамках. Завидуете, думаете, ни хрена себе, пруха… А про скуку подумали? Что у меня от достатка такого руки опускаются и временами даже обидно: если все могу получить, значит, не умею хотеть по настоящему. Размаха нет — кишка тонка. Да и не только…Вы ж о жизненных трудностях спрашивали? Так вот. Весной жена узнала, что надо покупать старинные усадьбы в своем отечестве. Патриотизм как бы явить… Купили еще и тут. Думаете «дворянское гнездо» — ох–ох–ох! А вы поживите, я посмотрю. С террас сквозит, лепнина офигенной ценности в виде перхоти мамонта в сервиз царский так и сыпется. Фейсы каменных богов, что в парке выстроились, — как один — вылитая моя бывшая жена Люська под омолаживающей маской. Целая аллея этакими физиономиями уставлена — млеют братаны под историческим бременем голубиного помета. Ну, отмыли мы каменюк. Один оказался Брежневым. Вроде как бы в простыне, после сауны что ли… Но с орденами. Уж не знаю, как попал, и почему в таком параде — не ко мне вопрос. «Гнездо» — то это при совке номенклатурной дачкой работало. Большие люди проживали. Они знали, что делали. Золото вон их до сих пор ищут. В чучеле Брежнева башлей партии не оказалось — сам лично в обстановке строгой секретности кувалдой в муку покрошил… Наладили, значит, садовый дизайн, ремонт полный произвели.

Теперь, вроде, в развалюхе этой исторической нормально стало. Супруга моя, Татка, говорит «почти как дома». Таточка моя, кисонька… Какой баран придумал, что жена богатенького — непременно корыстная, тупая телка. Танюша уютная, домашняя, щебечет на трех языках и заботливо растит пацана Борьку у мамани в Семипалатинске. Три лучших живописца Европы рисовали ее портреты, украсившие известные галереи мира. Фамилии?… Фамилии как–то не врезались. Кликухи солидные, не шестерки в культурном мире, прямо скажу — авангардисты крутые, культовые фигуры. Должны они мне были за спонсорство. Вот и говорю — отрабатывайте, мужики, лучшие галлерейщики ждут ваши шедевры, икру мечут. Не буду же я Таткин портрет в глухомань какую–нибудь пристраивать, знаю что почем. Вначале ерепенились, лучше говорят, на нары, чем реализмом заниматься. А как Татку увидели, кисти в руки и пошло–поехало — не остановишь… вдохновение! Только потом сказали: опустил ты нас, глазуновщик гребанный…

Позвольте, спросите вы, как можно: с такими тонкостями — и при деньгах? А теневик я! Из бандюганов вышел. Точнее — еще не совсем. На внезаконных махинациях капиталец сколотил. Преступления? А куда ж без них — в бюджетниках нищенствовать? Проводим в рабочем порядке, так сказать, зачистку территории. Открещиваться не стану… Так ведь со смыслом же! А кому, спрашивается, надо, что бы преступление совершалось от балды и накоплению денег не способствовало? Прибил и сбежал, награбил и пропил, замочил, кинул, крутанул, а зачем, не подумал. Не, я то знаю, чего хочу и башли свои нечистые на ветер не расфуфыриваю. Честно отмываю.

Думаете, колбаса, соки, овощи к Новому году — из госказны произрастают? А ваши креслица, в котором так уютно глядятся отечественные сериалы — сами собой слепились? Нет, не сами, а благодаря вложению частных инвестиций в захиревший мебельный комбинат. Уж будьте уверены — и сериал, что вас так захватил, и чаек, который от волнения прихлебываете, и даже торт Причуда — явились из одного «флакона». И уж не мечтайте, идеальные вы мои, принципиальные — капиталец с неба не валится. Труд, риск и еще раз- труд. И еще раз — риск. А где, спрашивается, монумент героическому российскому предпринимателю, которого и отстреливали и мочили и кидали и в нравственные его ценности с особым смаком плевали, над совестью человеческой надругивались? Обломову — пожалте — народ кланяется. А нам, людям дела почтения от граждан никакого. И вот от этого иногда так прямо до слез обидно. (сморкаясь, уходит)

Свет гаснет. В темноте голос Ольги: — Илюш, сыро уже. Пошли домой.

Голос Обломова: — Иди. Иди… Подремлю еще и пойду (зевает)…

Ночь. Обломов похрапывает, от него отделяется силуэт Гончарова. Садиться, зажигает свечу, начинает что–то писать пером (ящик превратился в стол). В халате со свечой появляется Пушкин (облагороженный историческим костюмом бомж, бывший на митинге). Исторических персонажей могут играть те же актеры, что заняты в Картине 2 Первой части

Гончаров видит Пушкина, крестится:

— Александр Сергеевич! Благодарение Господу… вот ведь радость какая! Ой, радость! Когда мне сказали, что вас убили, что вас более нет… Я отвернулся к стенке и, закрывая лицо руками, горько, горько заплакал… Тоска ножом резала сердце, и слезы лились, и все еще не хотелось верить, что вас уже нет, что Пушкина нет!.. Я и плакал горько и неутешно, как плачут по получении известия о смерти любимой женщины… Нет, это неверно — о смерти матери…

Пушкин: — Оставьте, Иван Александрович! Стоит ли считаться по пустякам? Жив, не жив — какая уж теперь разница. Главное помните? «И вечно буду тем любезен я народу…» Вечно! Так и сочтемся. Имя Гончарова также в веках осталось. А вы все пишете?

Гончаров (смущаясь) — Другу сердца. Много лет в переписке состою. Чудесная женщина и я так виновен, так виновен перед ней!

Пушкин: — Изменили? Полно страдать — пустяшное дело! …Вокруг вакханки молодые, вино и локоны златые…

Гончаров: — Избави Бог! Какие вакханки! Варвара Лукинична — она одна и была в моем сердце. Гувернантка детей моей сестрицы Александры Александровны. Душа голубиная и хороша безмерно, трепетно! И она ответила мне благосклонностью… Ах, грех–то какой!

Пушкин: — Помилуйте, взаимное влечение тел и душ не нами придумано.

Гончаров: — Так ведь перед Богом! Перед Богом каково?

Пушкин: — Да что ж с ней сделалось?

Гончаров: — Замужем давно, трое детишек. При моем участии получила место инспектрисы Николаевского института. Отношения поддерживаем самые дружеские, не оставляю семейство ни моральной, ни материальной заботой. А все же гнетет… Ведь как ни был увлечен, а жениться все же не решился.

Пушкин: — Вижу картину, отображенную в вашем знаменитом романе. Вас, как помнится, в свете прозвали «маркиз де Лень»? Чурались светской жизни, батюшка, домоседом прослыли. Сорок лет безвыездно прожили в одной квартире на Моховой. Так и не променяли удобной холостяцкой жизни ни на одну привязанность.

(Входит Натали, только с бала, обнимает нежно мужа)

Натали: — Устала! Все туфли станцевала! В детскую заглянула, спят ангелочки наши. Я посижу на балконе, мой друг? (уходит в угол сцены. Красиво сидит на ящике, рядом кадка с лавром. Там отдельный эпизод — КАРТИНА 2).

Пушкин Гончарову: — Ах, зря! Зря семейством не обзавелись. Много приятнейших моментов, поверьте мне, упустили.

Гончаров: — Не решился, знаете. Вопрос полов сложный. В книге своей «Обрыв» я очень серьезно его коснулся. Полагаю, непременно необходимо разделение сферы общечеловеческого чувства любви между мужчиной и женщиной и любви физической, той, что определяется словом «страсть». Страсть зависит не от сознания, не от воли, а от какого–то особого нерва….

Пушкин: — Полагаю, в вас он был?

Гончаров: — Был и как в молодые лета играл! Увидишь, бывало, поэтическую такую красавицу на балу и ночи не спишь, мечтаешь…А потом, с годами, поостыл, да и вовсе выезжать перестал.…Светская жизнь не по мне. Толпа, лакеи, суета… нет, нет! Утомительно, да и ни к чему совсем.