Оскар Милош - Мигель Маньяра

ДОН ХАЙМЕ

А знатных маркиз?

ДОН МИГЕЛЬ

Семь, восемь или девять, если господин Эрос меня не обманывает.

ДОН ХАЙМЕ

А благородных девиц и мещанок?

ДОН МИГЕЛЬ

Между шестьюдесятью и сотней, если мне не изменяет память. У меня нет полного списка.

ДОН ХАЙМЕ

А потаскушек?

ДОН МИГЕЛЬ

Среди них была одна, которая любила меня подлинной любовью и умерла от непритворной тоски (Краткое молчание). Которая умерла, господа, почти в то же время, что и сестра Магдалина из монастыря Компассьионе, восхищенная ко Христу моими стараниями.

ВСЕ

Слава Маньяре, слава Маньяре, в самой глубине преисподней!

Смех, крики, звон серебра и стекла.

ДОН МИГЕЛЬ

Мне приятно видеть, господа, что все вы желаете мне добра, и я весьма тронут вашими великодушными пожеланиями видеть мою плоть и мой дух горящими новым пламенем, там, далеко отсюда.

Я клянусь вам моей честью и головой римского епископа, что ваш ад не существует; что он никогда и нигде не пылал, кроме как в голове какого‑то безумного Мессии или злого монаха. Но мы знаем, что в пространстве, свободном от Бога, существуют миры, озаренные более горячей радостью, чем наша, неисследованные, прекрасные земли, далекие, очень далекие от тех, где находимся мы. Выберите же, прошу вас, одну из этих далеких и полных очарования планет, и пошлите меня туда этой же ночью через ненасытный зев могилы. Ибо время течет медленно, ужасающе медленно, господа, и я странным образом устал от этой скверной жизни. Не достичь Бога — это, конечно, пустяк, но потерять Сатану — по–моему, это великая скорбь и бесконечная тоска.

Я тащил за собой Любовь в удовольствиях, в грязи, в смерти; я был предателем, богохульником, палачом; я совершил все, на что способно это несчастное существо, человек, и что же? Я потерял Сатану. Сатана оставил меня. Я вкушаю горечь травы, растущей на скале тоски. Я служил Венере сначала с неистовством, затем со злобой и отвращением. Сегодня я, зевая, свернул бы ей шею. И вовсе не тщеславие говорит моими устами. Я не бесчувственный палач. Я страд ал, я много страдал. Тоска подавала мне знаки, ревность шептала мне на ухо, жалость брала меня за горло. Более того, это были наименее лживые из всех моих удовольствий.

И что же? мое признание удивляет вас; я слышу смех. Так знайте же, что никогда не совершал по- настоящему отвратительного поступка тот, кто не оплакивал свою жертву. Конечно, в юности я, совсем как вы, искал жалкую радость, эту беспокойную незнакомку, которая дает вам свою жизнь и не называет своего имени. Но очень скоро меня охватило желание найти то, что вы никогда не познаете: огромную любовь, таинственную и нежную. Сколько раз мне казалось, что я овладел ею, но это был всего лишь призрак пламени. Я душил ее в объятиях, я клялся ей в вечной нежности, она обжигала мне уста и посыпала мне голову моим же собственным пеплом, а когда я открывал глаза, ненавистный день одиночества снова был здесь, долгий день, такой долгий день одиночества, и бедное сердце было в его руках, очень бедное нежное сердце, легкое, как зимняя пташка. И однажды вечером на мое ложе опустилось сладострастие со злыми глазами и низким лбом, и оно молча созерцало меня, как смотрят на мертвых.

Новая красота, новая боль, новое добро, которыми быстро пресыщаешься, чтобы лучше насладиться вином нового зла, новой жизни, бесконечным множеством новых жизней, — вот что мне нужно, господа, только это и ничего больше.

О, как заполнить эту бездну жизни? Что делать?

Ибо желание, как никогда сильное, как никогда безумное, всегда со мной. Это словно бушующий океан огня, чье пламя достигает самых глубин черного вселенского небытия!

Это желание объять бесконечные возможности!

О, господа! что мы делаем здесь? Чего достигаем мы здесь?

Увы! Как коротка эта жизнь для познания! А что до оружия, то этот жалкий мир ничем не смог бы удовлетворить темный апетит такого господина, как я; а что касается добрых дел, вы знаете, какие паршивые псы, какие зловонные ночные черви люди; и, конечно, вы знаете, как жалок Царь, когда его покинул Бог.

ДОН АЛЬФОНС

Признаться, ловко он проповедует, наш ученейший доктор Вельзевула. Какие жесты, какой голос, какой огонь! Но он не кончил. И посмотрите, с каким пылом этот закоренелый нигилист расписывает нам новый рай! Клянусь всеми исчадьми ада, хотел бы я знать, чего он ждет от нас и от самого себя. Что будем делать мы? И что собираешься делать ты сам, сын мой?

ДОН МИГЕЛЬ

Полагаю, вы, как и прежде, будете насмехаться над Богом, а Маньяра, как и прежде, над вами, господа.

ДОН ФЕРНАН

Негромко, наклонившись к дону Мигелю

Если ты и видишь меня здесь несмотря на мои седины, это оттого, что я давно уже слежу за тобой, Мигель. Я был другом твоего отца, дона Томазо де Лека, я знал твою мать донью Джироламу Анфриано. Твоя мать была поистине святой женщиной. Твой отец был доблестным дворянином, верным своему Богу и своему королю. Он умер на моих руках. Посмотри на меня, Мигель. Видишь, я не отвожу глаз и не бледнею оттого, что я говорю тебе, что я должен тебе сказать: ты подлец и изменник.

ДОН МИГЕЛЬ

Вы пьяны или сошли с ума, дон Фернан, или устали от жизни?

ДОН ФЕРНАН

Ты знаешь, что я постарел в священных боях и что даже умирая я не расстанусь с моей шпагой. Четыре коня было убито подо мной; и я разговариваю с королем лицом к лицу, не обнажая головы. Я мог бы надрать тебе уши, мошенник; но я довольствуюсь тем, что повторяю: ты подлец и изменник. Всякий, кто причиняет страдания женщинам и предает их, подлец и изменник. И всякий возжелавший жену ближнего своего — низкий злодей. И всякий, кто лишает последнюю из девок святого дара девственности, а затем оставляет ее в стыде и отчаянье, кто так поступает — пес и должен умереть собачьей смертью. Ты не дворянин, Мигель, ты пес. Твой герб надо было бы прибить над дверьми какого‑нибудь притона. Разве я виноват в том, что запах твоей пудры и твоих румян для меня как запах пса? Скажи, дон Мигель, рыцарь Калатравский, виноват ли ли я в этом? Если бы был жив твой отец, я плюнул бы тебе в лицо; но, увы, твой отец умер. Его нет здесь, чтобы защитить честь своего рода; и здесь нет больше твоей матери, чтобы вытереть щеку своего дитяти и утешить его в своих объятьях.

Что ж, вот каковы, вот каковы нынешние рыцари!

Даже еврей в смраде своего гетто, еврей, верный своей жене и нежный со своими детьми, в тысячу раз более дворянин, чем ты! За кого же мы боролись, силы небесные! Ради кого мы проливали нашу кровь, Господи! За кого отдал свою жизнь наш король, который даже любить не мог по велению свего сердца, он, преждевременно побледневший и пожелтевший от пыли государственных пергаментов. Увы!

Он прячет лицо в руках. Довольно долгое молчание.

Послушай меня, Мигель. Ты молод. Тебе тридцать лет. Ты наделен порочным, но сильным умом. Тридцать лет! Я не знаю, плакать мне или смеяться! Тридцать лет! Это как запах пшеницы, как улыбка ночи за окном, где должно появиться лицо, нежно озаренное сердцем розы.

Мигель! Сын мой! Дитя мое! Я старый безумец! Я говорил с тобой, как старый дурак! Я был несправедлив. Я тоже любил девушек, когда был молодым. Я их не соблазнял, я не насмехался над ними, я их не бросал, но я любил их, я желал их. Я был молодым, Мигель. Прости старого грубого вояку. Я не придворный человек, я не умею красиво говорить. Черт возьми! У нас была суровая жизнь! Не надо на меня сердиться. Меня надо простить. Ты красив, Мигель; у тебя высокий лоб, гордый взгляд. Дай мне твою руку. Ну, не сердись же. Дай мне руку.

Короткое молчание. Он рассматривает руку дона Мигеля.

Это благородная рука. Тонкие пальцы, голубые прожилки, и крайне редко встречающейся голубизны. Ты похож на твоего отца.

Долгое молчание.

Послушай меня, Мигель. В Севилье, нашем старом добром городе, есть один скромный и очень старый дом, недалеко от церкви Милосердия. Этот дом принадлежит одному весьма старому сеньору. Твой отец знал его. Я же друг его детства. Его зовут дон Карильо де Мендоса. Он болен и вдов вот уже четыре–пять лет.

Краткое молчание.

И единственное утешение этого Карильо де Мендоса в его долгих страданиях, дорогое мое дитя, это его дочь. Зовут эту дочь, его единственное дитя, Джиролама. Это имя твоей матери, Мигель. Итак, ее зовут Джиролама Карильо де Мендоса. Это благородная девица. Очень нежная, очень скромная и очень красивая девушка. Она еще почти ребенок. Тебе тридцать лет, Мигель! Увы! если бы мне было тридцать лет! Но ты сын моего друга и я прощаю тебе твои тридцать лет. Ты никогда не ходишь в церковь, злодей? Ты придешь на мессу в ближайшее воскресенье, Мигель. Мы там встретимся, если хочешь. Приходи, приходи, дитя мое. В церковь Милосердия.