Леонид Зорин - Варшавская мелодия

ГЕЛЯ. Приблизительно.

ВИКТОР. Мне нравится, что здесь все по-семейному, что он присаживается за столики и болтает со всеми, как со старыми приятелями.

ГЕЛЯ. Так оно и есть.

ВИКТОР. Но почему он все время курит? Певцу вроде бы не рекомендуется.

ГЕЛЯ. Штадтлер выше правил.

ВИКТОР. Кто этот усатый старик, который все пишет?

ГЕЛЯ. Он журналист. Он здесь сочиняет свои статьи.

ВИКТОР. Мне кажется, здесь все знают друг друга. Нас встретил пан Гавлик. Мы отправили вещи, а сами решили пройтись, посмотреть Варшаву. Пан Гавлик здоровался с каждым встречным.

ГЕЛЯ. Я не знаю пана Гавлика.

ВИКТОР. Зато он знает тебя. «Пани Модлевска! О, пани Модлевска!»

ГЕЛЯ. Какой он милый, пан Гавлик.

ВИКТОР. Очень милый, очень вежливый, очень веселый.

ГЕЛЯ. Сколько достоинств у одного Гавлика.

ВИКТОР. И очень неожиданный ко всему. По пути мы зашли в костел, послушать хор мальчиков, — он немедленно преклонил колена.

ГЕЛЯ. В конце концов веселые верующие не хуже молитвенно настроенных атеистов.

ВИКТОР. Он показался слишком остроумным для такого благочестия.

ГЕЛЯ. Ах, Витек, моя родина так сочетает иронию и религиозность, что не сразу и поймешь — ирония прикрывает религиозность или религиозность — иронию. У поляков большая душа. Там для всего найдется местечко.

ВИКТОР. У поляков еще и отличная память. На каждом шагу я вижу доски: здесь пролилась польская кровь.

ГЕЛЯ. Так. Мы многому научились, но ничего не забыли. Выпьем, Витек.

ВИКТОР. За что?

ГЕЛЯ. За хорошую память.

Слышно, как поет Штадтлер. Некоторое время они молча его слушают.

ГЕЛЯ. Ты теперь носишь галстуки.

ВИКТОР. Да, ты меня приучила.

ГЕЛЯ. Может быть, в этом и была моя историческая роль в твоей жизни. Очень строгий галстук. Даже слишком строгий. Впрочем, это стиль советских людей за рубежом.

ВИКТОР. Я очень долго носил твой галстук.

ГЕЛЯ. А я — твои башмачки. И в отличие от матери Гамлета я их износила.

Пауза. Слышно, как поет Штадтлер.

Витек, я задам тебе глупый вопрос. Очень глупый, очень… как это… мелодраматический вопрос. Ты женат?

ВИКТОР. Да.

ГЕЛЯ. Она тоже… сочиняет вина?

ВИКТОР. Нет. (Маленькая пауза.) Она хорошая женщина.

ГЕЛЯ. Ты это говоришь мне или себе?

Они слушают Штадтлера до конца. Доносятся аплодисменты.

ВИКТОР. Тебя я не спрашиваю — замужем ли ты. Я слышал его голос по телефону.

ГЕЛЯ (кивает). Очень приятный баритон. Я бы сказала — виолончельный.

ВИКТОР. Он — хороший человек?

ГЕЛЯ. Он — музыкальный критик.

ВИКТОР. Исчерпывающий ответ.

ГЕЛЯ. Хочешь узнать его ближе? (С подчеркнутым испугом.) Езус-Мария, Юлек на меня смотрит. Я погибла.

Слышен голос Штадтлера: «Prosze, panstwa dzis’ gosci wsrod nas Helena Modlewska. Poprosimy ja zaspiewac».

Шумные аплодисменты.

ГЕЛЯ. Нечего делать. Придется петь.

Она встает из-за столика, на миг скрывается и тут же возникает с микрофончиком в руке, видная одновременно и залу, и Виктору, и нам. Она поет старую, уже знакомую песенку: «Страшне чен кохам, страшне чен кохам, страшне кохам чен». И все посетители дружно ей подпевают. «Страшне кохам чен», — поют все столики. Поют все, кроме Виктора. Он курит и слушает. Буря аплодисментов. Геля возвращается.

ГЕЛЯ. Посвящается тебе.

ВИКТОР. Спасибо.

ГЕЛЯ. Не следует пить, но так и быть. Кутить, так кутить. Я угощаю.

ВИКТОР. С какой стати?

ГЕЛЯ. Витек, только без глупостей. Я — дома. Ты — мой гость. И откуда у тебя злотые?

ВИКТОР. У меня они есть.

ГЕЛЯ. Ну и чудесно. Купи на них что-нибудь своей жене.

ВИКТОР. Мне так ни разу и не пришлось пригласить тебя.

ГЕЛЯ. Витек, я пью за то, что ты мало изменился, хотя и защитил диссертацию. Ты очень на себя похож, и я тебе благодарна за это.

ВИКТОР. Почему ты ни разу не приехала на гастроли?

ГЕЛЯ. Должно быть, я боялась тебя встретить. Я ведь всегда чего-то боялась.

ВИКТОР. Когда я бываю в Москве, я хожу в консерваторию. Однажды слушал Веру с ее арфой.

ГЕЛЯ. Вера дает концерты в Большом зале! Она всегда была серьезная девушка. А про Асю ты ничего не слышал?

ВИКТОР. Нет, ничего.

ГЕЛЯ. Это естественно. Она слишком любила своего молодого человека. Но вот вопрос — кто из них счастливее? Вера или Ася?

ВИКТОР. Сперва надо выяснить, что такое счастье.

ГЕЛЯ. Счастье то, что не выясняют. Его чувствуют кожей. Есть такая грустная песенка — Comme le monde est petit! Как мал этот мир! Вот мы и встретились с тобой, Витек.

ВИКТОР. Послезавтра мы уезжаем.

ГЕЛЯ. Куда?

ВИКТОР. Смотреть ваш виноградник.

ГЕЛЯ. Ах, так… я забыла… Я забыла, зачем ты приехал. Витек, мне хочется тебя посмешить. Ты будешь смеяться до упаду: я все еще тебя люблю.

ВИКТОР (помедлив). Тебе это сейчас показалось.

ГЕЛЯ. Не показалось — я с этим живу. Очень смешно, я знаю, но это так. Ты не волнуйся, все в порядке. Главное, я осталась жива тогда, а это было не так уж просто.

ВИКТОР. Да, это было совсем не просто.

ГЕЛЯ. Когда я приезжаю в Краков, я хожу в Вавель. Я пишу записки королеве Ядвиге, «Дорогая Ядвига, верни мне его». Недурно? Признайся, что я тебя развлекла.

ВИКТОР. На королев такая же плохая надежда, как и на королей.

ГЕЛЯ. Ты прав, теперь от них мало толку. Я читала дневник вашего последнего царя. Как это?.. «Утро провел отвратительно. Оказался запертым в уборной». Матерь божья… Революция была неизбежной.

ВИКТОР. Я хотел молчать. Это ты виновата. Скоро десять лет, а я помню все.

ГЕЛЯ. Витек, мне сто раз казалось, что ты идешь навстречу. Я помню твои интонации, твои жесты. Сто раз я ловила себя на одном и том же: ко мне обращаются, а я не слышу — разговариваю с тобой. Я выхожу на сцену и вижу тебя в зале. Я готова спорить на собственную голову — это ты, в четвертом ряду, шестой слева. Я схожу с ума от галлюцинаций, но я скорее умерла бы, чем согласилась вылечиваться. Теперь отвечай мне — можно так жить?

ВИКТОР. Что я могу ответить? Что?

ГЕЛЯ (после паузы). Пора. Поздно. Надо идти.

Свет гаснет. Тусклый свет. Улица. Фонарь. Геля и Виктор.

ГЕЛЯ. Твой отель — за углом.

ВИКТОР. Что это за институт?

ГЕЛЯ. Венгерский институт.

ВИКТОР. Почему — венгерский?

ГЕЛЯ. Матка бозка, культурные связи. Что это вдруг тебя взволновало?

ВИКТОР. Сам не знаю.

Пауза.

ГЕЛЯ. Надо прощаться.

ВИКТОР. Видимо, надо.

Поцелуй.

ГЕЛЯ. Я тебя не пущу.

ВИКТОР. Геля…

ГЕЛЯ. Я не пущу. (Лихорадочно его целуя.) Отдать тебя снова? Еще на десять лет, на двадцать, на тридцать? На всю жизнь? Неужели я совсем бесправна?

ВИКТОР. Но что же тут делать? Геля, родная…

ГЕЛЯ. Боже милосердный, он не понимает. Мы же с тобой не увидимся больше.

ВИКТОР. Слушай… довольно. Тебе пора.

ГЕЛЯ. Ты самого главного не понимаешь. Единственно важного. Знаешь — чего? Сейчас ты толкнешь вот ту дверь и она отойдет, я даже слышу с каким звуком — тр-р… А потом она вернется на свое место — и все. И больше тебя не будет.

ВИКТОР. Успокойся. Возьми себя в руки.

ГЕЛЯ. Так. Так. Я забыла. Букет создается выдержкой. Тогда будет дивное послевкусие. Ты очень сильный, Витек. Очень сильный.

ВИКТОР. Черт побери, я должен быть сильным.

ГЕЛЯ. Должен, должен. Проклятая, ненавистная сила. Недаром я ее всегда боялась. Слушай… вы едете послезавтра?

ВИКТОР. Да.

ГЕЛЯ. Едем сейчас со мной.

ВИКТОР. Куда?

ГЕЛЯ. В Сохачев. Это недалеко. Завтра ты вернешься.

ВИКТОР. Подожди… А твой муж?

ГЕЛЯ. А-а… вшистко едно. Едем.

ВИКТОР. Нельзя.

ГЕЛЯ. Но почему?

ВИКТОР. Не сердись, — пойми. Я ж здесь не один. Пропасть на всю ночь… Подумай сама…

ГЕЛЯ. Ты им все объяснишь. Тебя поймут.

ВИКТОР. Кто поймет, а кто не поймет.