Отцы - Григорьев Евгений Александрович "сценарист"

— Ишь ты… И работа нетрудная?

— Трудная, — выдохнул Новиков. — Деньгам не обрадуешься. Таксист заметно повеселел.

— Деньги нигде зря не платят. Хочешь жить — умей вертеться!.. Вот и я говорю, что я, хуже других: жизнь проживешь, ничего не увидишь. А вернусь, там надо устраиваться, хочется тоже, как говорится, как человек: меньше ишачить — больше получать и в белой рубашечке ходить. А с этой коломбины я уйду, конечно, работу найду получше.

— Значит, собираешься все же учиться?

— Чего ж, если для дела. Мне смешно на учителей и врачих. Учатся, учатся, недоедают, а после на семьдесят, на девяносто рублей? Ну, я понимаю, евреи или черные, те свой кусок не упустят и зря учиться не будут, а вот наша учительница, Надежда Николаевна, приехала из Ленинграда к нам в деревню, так чего она добилась? Из Ленинграда! Хоть хорошая она женщина, хорошая, но не скажешь, чтоб очень умная.

— Она приехала вас учить. Без нее вы так и остались бы темными.

— Не остались.

— Для чего же она тогда приехала, ты считаешь?

— Ну такая, начиталась книжек, идейная… Пользы-то для нее никакой нет.

— Для страны. Для вас! Значит, и для нее.

— Если так подумать, конечно. Справедливо… Но шальная, зачем это ей?

— В ее дочь влюбился?

— Ее. Такая любовь была, мне теперь больше никогда так не полюбить. Я трактористом уже работал, из-за нее пить перестал, курить даже, я и сейчас не курю, с ребятами разругался. Считай, из-за нее я такой заводной стал и Москвы добился. А она никак: за товарища, мол, принимаю, а больше ничего не разрешу. Я уж в Одессу ездил, хотел в китобои устроиться, думал, вернусь со славою, но там такой блат, не пробьешься. А тут один тип приехал из столицы, техник. У нас дорогу рядом стали строить. Он был парень такой, московский, она к нему прилипла, думала с ним уехать, любовь у нее была. Я терпел, терпел, надо мной ребята смеются, а я думаю, чего его трогать. Во-первых, парень, сам он не виноват: раз добро лежит, чего не подобрать… Потом их много было все же, человек двадцать и из Москвы, черт его знает… его тронь — и срок схватишь… Ну, выпили мы один раз крепко, пошли в клуб, его отозвали, чтоб она не видела. Я ему говорю: «Что ж ты чужое подбираешь, она — моя!» А он ничего так оказался: «Бери, говорит, мне не жалко!» Выпили мы с ним еще полбанки, как полагается, покорешили, расцеловались, он пошел за ней. Вывел ее за овраг, будто на прогулку, а мы тут. Она к нему жмется: «Юра, Юра!» А он говорит ей: «Что ты за меня держишься, ты за себя отвечай». Здесь она, конечно, сразу вся опала, заплакала, без голоса, правда, бери ее голыми руками. Я говорю ей: «Что ж ты отвергла честную любовь? Подстилкой московской стала?» Ударил ее, как с ребятами договаривались. Честное слово, так любил, рука не поднималась, мечта все-таки, но перед ребятами неудобно. Она — ничего, только кровь вытерла, я ее еще два раза… И точно, легче стало… Парни тут подошли тоже. Подняли ей юбку, задрали на голову, иди, говорим, отсюда, такая-сякая! А она хоть бы сопротивлялась, молчит, как виноватая. А какая была принцесса! А у нас Витя был, хороший парень, умный такой, морячок, в отпуск приехал, говорит: «Ребята, как бы она на себя сдуру руки не наложила. От нее все можно ждать». Пошли за ней, догнали, она рыдает, а лицо опухло, я не рассчитал — сильно ударил.

— Милиция-то у вас есть?

— Милиция? Дядя Гриша. Мы с ним уже выпили и договорились. Он нас только предупредил, чтоб без ножей и лицо не трогали, а я погорячился. Но Витя-морячок сообразил: «Надо ее водкой напоить». Сбегали, принесли. Тут она кусалась, царапалась, плевалась, но не кричала и не просила, видимо, все же гордость осталась. Мы ей влили два стакана, неполных, часть разлили, но она утихла, вырвало ее, она вся перепачкались, стала плакать. Мы пошли за девками, говорим: «Идите, возьмите Лидку, пьяная валяется!» Отвели ее домой, все же видят, в каком она виде, а ее совсем разобрало, еле идет. А девкам мы сказали, со строителями ее видели. Стройбат около нас стоял. Мать как вышла, увидела ее, услышала о стройбате, по морде ей, чтоб видели все, какая она принципиальная! Из дому, говорит, выгоню! Вот тебе и Лидочка! А сейчас за шестьдесят рубчиков вкалывает на стройке в Новгороде подсобницей. Я в прошлом году ездил, заезжал специально посмотреть: живет в общежитии, одна койка, нищая, в общем, уже полапанная, а я еще мечтал о ней! Вот так!..

— Ну и сволочь же ты! Махровая!..

— Чего?

— Сволочь, говорю, гнусная! Машина резко прижалась к тротуару.

— Гони деньги и вылетай отсюда, гад!

Таксист сунул левую руку, но Новиков навалился на него, ударил коротко в поддых. Шофер охнул, осел.

— Брось, что ты взял! Лязгнуло железо.

— Я тебя выучу, хамло! Поехали, чего смотришь!

— До первого милиционера. Сдам сейчас к черту!

— Я тебя самого сдам: вылетишь из Москвы и из партии, дерьмо! Шофер затаенно и молча посмотрел, но ехал ровно, не останавливаясь.

— Здесь останови. Машина остановилась.

— Сдай назад.

— Куда я сдам? Пассажир сказал тихо:

— Сдай.

Машина поехала назад.

— Теперь вперед два метра. Проехала вперед точно два метра.

Новиков достал деньги, записную книжку, записал номер.

— А свидетелей не было, и я ничего политического не говорил.

— Разберемся. Давай сдачу!

Получил сдачу.

— В партию, значит, вступил, за границу рвешься поехать, машину купить?.. Прыщ деревенский.

— Ты, конечно, человек, а я — нет, — очень спокойно сказал таксист. — Тебе — можно, другим — нельзя!

— Ты…

Но тот смотрел и молчал. Спокойно смотрел. Новиков вышел, и тогда он закрыл за ним дверь и аккуратно, без рывков, отъехал.

Новиков дождался, пока машина исчезла среди других машин.

Прошел двор. Еще один. Оглянулся. Шагнул в парадное.

Поднялся по лестнице.

Остановился перед дверью. Дал два коротких звонка.

Ждал. Посмотрел на часы.

Дверь распахнулась. Он шагнул туда, еще раз кинув взгляд на лестницу. Дверь за ним закрылась.

Он обнял ее, и она зарылась в него и спряталась, прижавшись к его груди. От, тихо гладил ее голову, волосы, и они долго стояли, чувствуя тепло друг друга.

Потом она раскладывала букет в красивой вазе.

Поставила вазу на маленький низкий столик.

Поставила рюмки, поставила тарелки. Разложила ножи и вилки.

— Еще один пропавший день. — Он выложил из портфеля конфеты, лимоны, яблоки, бутылку коньяка и бутылку боржома. — Суета и разговоры. Иштван приехал. Надо будет его пригласить.

— Ты нас познакомишь?

Но он говорил о своем.

— Не пойму Виктора: есть конкретное интересное дело! Ноет и ноет! Надоело!..

— Ты просто устал, — сказала она. — Много работаешь.

— Если бы! Я не работаю, я функционирую. А потом удивляешься, куда уходит время. Живем, как цари, барствуем, тратим жизнь на необязательные разговоры.

Она молча и осторожно погладила его. И он вдруг успокоился — затих.

— Глупо, конечно, — уже улыбался.

Выключили верхний свет и включили маленькую настольную лампу и поставили ее на пол, накрыв косынкой.

Он выключил радио, и в сумерках и тишине стало слышно тиканье маленького будильника. Она зачем-то взяла его и завела.

Он перебирал пластинки. Выбрал. Поставил на проигрыватель. Приглушил звук. Мелодия была старая, классическая.

Он сидел на тахте. Откинувшись. Прикрыв глаза.

Она сидела напротив и смотрела на него.

— Ты здесь? — спросила она. — Тебе плохо?

— Когда с тобой — нет. — Он открыл глаза.

Она сразу вся засветилась.

— Ты устал. Ты устал, — уговаривала она его, как маленького ребенка. И гладила его волосы. — Ты устал. Отдохнешь — и все пройдет. Слушай, что я тебе говорю… Ты хороший… умный… — перечисляла она. — И мой любимый! Помни об этом, и тогда все печали отойдут…

— Куда? — спросил он.

— Я их отгоню.

— Отгоняй!.. Отгони!!.. — Взял ее руки, стал их осторожно целовать. Тронул губами висок… шею… губы.