Борис Панкин - Новый Раскольников

…вот и черешня пошла.
(ненавижу черешню).
полдень. избыток тепла
проявляется внешне
в мареве над мостовой,
в тополиной позёмке,
в жизни, уже неживой.
по заваленной плёнке
плоский скользит персонаж. —
твой любимый типаж.

в лёгких не воздух, но смог,
перегрета трахея.
город, считай, занемог, —
переулки глухие,
улицы, парки, дома,
едкий дёготь глотая,
медленно сходят с ума,
постепенно впадая
в кататонический ад. —
твой любимый расклад.

ленту на кадры дробя,
аппарат, допотопный,
крутит кино, где тебя
этот город загробный
водит по давним местам —
переулкам и скверам.
где парадигма проста —
ни надежды, ни веры.
тусклый мерцающий свет,
и катарсиса нет.

1.
порхает нáбоков над лугом
хвостом немая рыба бьёт
твоя печальная подруга
случайных песен не поёт

ей больше незачем и не чем
ей тело — мраморный протез
так ждать тебя гораздо легче
без боли в сердце сердца без

ей безупречен изыск линий
ей скорбь навек гляди Улисс
и лучше так — под сенью пиний
чем затхлый «заячий ремиз»

ты никудышным был супругом
но как вдовство тебе к лицу
порхает нáбоков над лугом
роняет чахлую пыльцу

2.
нáбоков спит и видит как лаоцзы
ловит в верховьях длинной реки янцзы
бабочек обрывает у них крыла
давит изуродованные тела

нáбоков огорчается но во сне
не в состоянии повлиять на расклад и не
в состоянии увернуться от ловких рук
тело ломается с хрустом и этот звук

последнее что он чувствует прежде чем
откинуть коньки совсем

…как будто бы это не мы с тобой —
посторонние, что ли.
словно — это не у меня запой,
это не я без боя
оставляю последние рубежи,
вязну во лжи.

как будто бы это всё как в кино. —
силуэты с экрана.
в зрительном зале темным-темно,
киномеханик, пьяно
кашляя, курит сырой памир,
рушится мир.

а фильм — бездарный, с массой длиннот,
да и снят на свему,
и нет никакого кайфа от
него — всё не в тему.
но я сижу, как дурак, в последнем ряду —
никак не уйду.

тяжкий жребий проклиная,
знай, — за крайнею чертой
не случится жизнь иная.
только старец с бородой,
что совковая лопата,
в дланях длинное весло,
не за совесть, но за плату,
чёлн, гружёный тяжело,
по притокам ахерона
направляет в царство тьмы.
где, по жанровым законам,
навсегда осядем мы.

где ни звука нет, ни света,
льётся скорбная печаль,
да орфей, и. о. поэта,
клянчит в пропуске печать.
но мандат его просрочен,
раскурочен инструмент,
сам бессвязное бормочет,
словно нюхал клей момент;
но, в краю теней и мрака,
безусловно, решена
участь всякого, и, всяко,
причитаньям грош цена.

это только в дольнем мире:
выйдешь к роще у реки,
вдаришь чувственно по лире,
ляпнешь в рифму две строки.
глядь, — несут венок лавровый
и торжественный нектар, —
ювелиру, дескать, слова
за его бесценный дар.
а уж как велись пейзанки —
норовили всё в гарем.
правда, как-то раз по пьянке
упромыслили совсем.

и возврата нет к былому,
как пощады ни канючь, —
скажут: что ещё за клоун,
да запрут на дальний ключ.
полусонной станешь тенью,
молчаливой и пустой,
уподоблен привиденью,
лёгкой дымке над водой,
по которой древний старец
бодро шлёпает веслом.

хрен чего от нас останется,
никому не повезло.

у механической машины
ни головы ни сердца нет
всё шестерёнки да пружины
да никель стёршихся монет

да стопка чёрного винила
за тёмной патиной стекла
всё то что память хоронила
она по кругу завела

чу набирает обороты
и так тревожно на душе
как будто вновь решится что-то
вот-вот изменится уже

В подъезде надписи на стенах:
«Г. О. рулит», «Тату — говно»,
«Мы одиноки во вселенной
Бесповоротно и давно»,

«Люблю тебя, Петра творенье»,
«Здесь были А+Я», «Зенит» —
Опять в пролёте. Настроенье —
Достать и закурить. Звенит

Внизу железная пружина. —
Припёрся, видимо, сосед
По этажу. Он тоже глина
В руках творца. Он 30 лет

Детали точит на заводе
Для стратегической херни.
С ним можно только о погоде
И то недолго, сам он вроде
Судьбой своей — вполне. Огни

Окрестных фонарей снаружи
Мерцают в пыльное окно.
Случайный дождик морщит лужи.
В руке окурок тлеет вчуже.
Г. О. рулит, Тату — говно.

крутится прогулочный кораблик
между двух мостов
некто произносит крибле-крабле
опаньки — готов

ты теперь мультяшный и нелепый
персонаж (судьба)
что с того что дождик сыплет с неба
что мундштук к губам

добрый ангел неспеша подносит
медлит смотрит вниз
где опять хозяйничает осень
где (пойди проспись)

я стою среди невы качаясь
пароходу в такт
пропадая (публике на зависть)
не за грош за так

жили они счастливо но недолго
потому что умерли в один день
ехала по дороге волга
оборотень

радостно клаксонила да урчала
бликовали лаковые бока
ну и напоролась как скалы
на облака

как так получается — жили были
а потом внезапно пиндык и всё?
я лежу в соседней с тобой могиле
наискосок

осень воняет псиной
бродячим котом
рыбой из магазина
сырым пальто
дрянью заплесневелой
гнилым дождём
боже пошли нам белый
снег
с нетерпеньем ждём

Она молчит, как партизан об лёд,
как рыба на допросе.
И время нескончаемо идёт.
И эта осень
ладони зябко прячет в рукава.
Твоё молчанье
затягивает. Кругом голова…

Не отвечай мне.

Шифроваться от себя самого,
повторяя — ничего-ничего.
Что в стакане? — Остывающий чай.
«Я скучаю». Вот и ты поскучай.

Всё налажено, известен маршрут,
пересадок никаких на пути.
Там и любят, и жалеют, и ждут.
(Может правда взять и всё же сойти?)

И глядишь под перестук за окно,
краем глаза верстовые столбы
отмечая. Сколько их? — Всё равно
сколько их. Но если бы…
Если бы…

когда аэронавт, взлетая,
пронзить стремится облака, —
меня преследует простая
назойливая мысль: ага!

вот он вцепился в эти крылья,
но, оборви ему полёт, —
он насмерть разобьется или
всего лишь копчик отобьёт?

напишу тебе стишок
на заказ
типа будет хорошо
всё у нас

нам любой прогноз другой
ни к чему
будет всё у нас с тобой
по уму

вместе будет или врозь —
не грузись
будет всё у нас авось
зашибись

наизусть как мантру пой
мой стишок
будет всё у нас с тобой
хорошо

напишу тебе стишок
на заказ
типа будет хорошо
всё у нас

незатейливы приметы
беспорядочного быта
одинокого поэта
у разбитого корыта

он по молодости словом
выжигал сердца и души
а теперь он старый клоун
никому совсем не нужен

у него на кухне мыши
под диваном пыль да мусор
навсегда похоже вышла
из его жилища муза

и маршрут ему стандартный
мимо булочной на плаху
ковылять походкой ватной
престарелого казаха

глянь вечернею аллеей
он проходит зыбкой тенью
с каждым шагом всё вернее
погружаясь в мрак забвенья

это уже не ты,
даже не тень. —
отзвук былой беды,
закрытая тема.

женщина в тридцать пять —
лицо, кожа,
голос — не опознать,
не похожа.

это уже не ты,
слава богу.
круговерть суеты
понемногу

нас превратила в тех,
кем мы стали. —
жесты, походка, смех
и так далее.

каждый идёт своим
(в пропасть, к звёздам).
как это — с яблонь дым,
баба с возу.