Расул Гамзатов - Суди меня по кодексу любви (стихи и поэма)

Заржавленных цепей узнал я стоны.

И, повинуясь сердцу своему,

Задумавшись об их тяжелой доле,

Спросил у негритянки:

- Почему

У черных женщин белые ладони?

Мне протянув две маленьких руки,

Пробила словом грудь мою навылет:

- Нам ненависть сжимает кулаки,

Ладони солнца никогда не видят!

Святые руки матерей моих,

Засеявшие жизненное поле...

Я различаю трепетно на них

Мужские, грубоватые мозоли.

Ладони их, как небо надо мной,

Их пальцы могут Землю сдвинуть с места.

Они обнять могли бы шар земной,

Когда бы стали в общий круг все вместе.

И если вдруг надвинется гроза,

Забьется птицей в снасти корабельной,

Раскинув сердце, словно паруса,

Я к вам плыву, земные королевы!

Земля - нам дом.

И всем я вам сосед

Француженке, кубинке, кореянке.

Я столько ваших узнаю примет

В прекрасной и застенчивой горянке.

Как знамя ваши руки для меня!

И словно на рассвете в бой иду я,

Опять, седую голову склоня,

Я эти руки женские целую.

V

Смеясь, встречает человек рассвет,

И кажется, что день грядущий вечен,

Но все-таки по множеству примет

Мы узнаем, что наступает вечер.

А вечером задумчив человек,

Приходит зрелость мудрая и злая...

Но я поэт.

День для меня - как век.

И возраста я своего не знаю.

Я очень поздно осознал свой долг,

Мучительный, счастливый, неоплатный;

Я осознал,

Но я вернуть не смог

Ни дни, ни годы детские обратно.

Себе я много приписал заслуг,

Как будто время вдруг остановилось,

Как будто я лучом явился вдруг

Или дичком в саду плодовом вырос.

Могу признаться, мама, не тая:

Дороги все мои - твои дороги,

И все, что прожил, - это жизнь твоя,

И лишь всю жизнь твои писал я строки.

Я - новорожденный в руках твоих,

И я - слезинка на твоих ресницах.

За частоколом лет мой голос тих,

Но первый крик тебе доныне снится.

Не спишь над колыбелью по ночам

И напеваешь песню мне, как прежде.

Я помню, как начало всех начал,

Напевы ожиданья и надежды.

Вхожу я в школу старую.

И взгляд

Скользит по лицам - смуглым, конопатым,

А вот и сам, как тридцать лет назад,

Неловко поднимаюсь из-за парты.

Учительницы руки узнаю

Они впервые карандаш мне дали.

Теперь я книгу новую свою,

Поставив точку, отпускаю в дали.

О руки матери моей, сестер!

Вы бережно судьбу мою держала,

И вас я ощущаю до сих пор,

Как руки женщин всей моей державы!

Вы пестовали ласково меня

И за уши меня трепали чаето.

В начале каждого большого дня

Вы мне приветливо желали счастья.

И вы скорбели, если вдалеке,

В безвестности

Я пропадал годами,

И вы о жизни по моей руке

Наивно и уверенно гадали.

Вы снаряжали нас для всех дорог,

Вы провожали нас во все скитанья,

Мы возвращались на родной порог

И снова говорили: "До свиданья".

Когда коня седлает во дворе

В неблизкий путь собравшийся мужчина,

Его всегда встречает на заре

Горянка с полным до краев кувшином.

Чужая, незнакомая почти,

Стоит в сторонке,

Только это значит,

Примета есть такая,

Что в пути

Должна ему сопутствовать удача.

Страна родная! Думается мне,

Твой путь имел счастливое начало:

Октябрь, скакавший к счастью на коне,

С кувшином полным женщина встречала.

Она стояла молча у ворот,

Прижав к груди спеленатого сына,

И время шло уверенно вперед

И становилось радостным и сильным.

Октябрь перед последним боем пил,

Клинок сжимая, из кувшина воду...

Быть может, потому так много сил

И чистоты у нашего парода.

Шел человек за нашу правду в бой,

И мертвыми лишь падали с коня мы.

Но, Родина, ни перед кем с тобой

Мы голову вовеки не склоняли.

Не будет никогда такого дня,

Всегда беду мы одолеем злую.

И снова, низко голову склоня,

Я эти руки женские целую.

VI

Я у открытого окна стою.

Я солнце в гости жду ежеминутно.

Целую руку близкую твою

За свежесть нерастраченного утра.

Несу к столу, к нетронутым листам,

И щебет птиц и ликованье радуг...

Бывало, мать, пока отец не встал,

Все приводила на столе в порядок.

Боясь вспугнуть его черновики,

Чернила осторожно пополняла.

Отец входил и надевал очки.

Писал стихи.

И тишина стояла.

На оклик: "Мать!" - поспешно шла она,

Чтобы принять родившиеся строки.

И снова наступала тишина,

В ней лишь перо пришептывало строго.

Все тот же стол, и тишина вокруг

Здесь время ничего не изменило.

И добрая забота близких рук

Вновь не дает пересыхать чернилам.

Мне руки говорят;

"Пиши, поэт!

Пусть песня никогда не оборвется,

Пусть наступает каждый день рассвет,

И мысль всегда рождается, как солнце!"

И я пишу, пока писать могу,

И рано смерти многоточье ставить.

Но, словно след на тающем снегу,

Должна и жизнь когда-нибудь растаять.

Но песня не прервется и тогда,

Когда успею сотни раз истлеть я.

Она придет в грядущие года

Тревожным днем двадцатого столетья.

Потомки, позабывшие меня!

Отцов перерастающие дети!

Целуйте, низко голову склоня,

Как жизнь саму, родные руки эти!

ГОРЯЩЕГО СЕРДЦА ПЫЛАЮЩИЙ ВЗДОХ

[Строка иа стихотворения Махмуда, знаменитого аварского лирика XIX века.]

Поднимается в горы луна на арбе,

И туманом ее покрывается лик.

Кличет верного зятя и сына к себе,

Задыхаясь от гнева, почтенный старик.

- О жене твоей, зять, о сестре твоей, сын,

Слух недобрый ползет по соседним дворам.

И позор моих нынче коснулся седин,

Знать должны вы, что в этом повинна Марьям.

Непутевая дочь мне призналась сама,

Не скрывая в греховном бесстыдстве того,

Что от песен Махмуда она без ума,

И не только от сладостных песен его.

Над любым в этом доме лишь я властелин,

Пусть два острых кинжала покинут ножны.

Ты жену свою, зять, ты сестру свою, сын,

Порешить моей волей, не дрогнув, должны.

Отвечал ему сын:

- Будь спокоен, отец,

Я кинжалом смертельный удар нанесу.

И позору немедля наступит конец,

Лишь безгласное тело исчезнет в Койсу.

- Ты спокоен будь тесть,

отвечал ему зять,

Высока над ощеренной бездной скала,

Если вниз полететь, то костей не собрать,

И не птица Марьям, чтоб раскинуть крыла...

Каждый камень был черен, как будто агат,

По ущелью все дальше в полуночной мгле

Вел жену свою муж,

вел сестру свою брат

К одинокой, высокой, жестокой скале.

Устремила Марьям опечаленный взгляд

В ту из белых сторон, где заходит луна.

И спросил ее муж, и спросил ее брат,

Не желает сказать ли что-либо она.

- Ты пред смертью стоишь на последнем краю,

Что последним желанием будет твоим?

- Вы позвольте, я песню Махмуда спою,

Больше жизни который был мною любим.

И дозвольте прочесть еще строки письма,

Их прислал мой возлюбленный с дальних Карпат.

Что от страсти к нему я давно без ума,

Ты прости меня, муж, ты прости меня, брат.

Муж сказал:

- Можешь спеть, потерявшая честь,

Пусть в гробу возвратится твой милый назад!

Брат добавил:

- Письмо его можешь прочесть,

Пусть зароют Махмуда на склоне Карпат!

Став над бездной, сняла перед ними чахто *,

Пали волосы на плечи мягкой волной,

Жаль, далек ты, Махмуд, не оценит никто,

Что темней ее волосы черни ночной.

Ворот душного платья рванула она,

Так что брызнули пуговки каплями слез.

Обнаженные груди, светлей, чем луна,

Рядом, вздрогнувший вдруг,

озарили утес.

И запела Марьям.

По вершинам, как лань,

Ее голос летел, растопив облака.

Полоскавшая пропасти гулкой гортань,

Волны, будто коней, осадила река.

И с распахнутых в небе сторон четырех

Горы словно на главный сошлись джаамат **.

И горящего сердца пылающий вздох

С дагестанской земли долетел до Карпат.

А как стала читать она строки письма,

Что написаны ярче коралловых бус,

Исчезать начала караковая тьма,

И заря как разрезанный встала арбуз.

От безудержной страсти, любви и тоски

Не стыдилась Марьям белоснежных громад.

Выпал мужа кинжал из ослабшей руки,

И кинжал уронил очарованный брат.

О горящего сердца пылающий вздох,

Ты поныне летишь среди каменных скал.

И каких ни настало бы в мире эпох,

Пред тобою бессилен холодный кинжал.

* Чахто - женский головной убор.

** Джаамат - совет, собрание.

О ЛЮБВИ

Опять пленен...

Был мальчиком когда-то,

Пришла любовь и, розу оброня,

Открыла тайну своего адата

И сразу взрослым сделала меня.

Но гребням лет не в образе богини,