Владимир Маяковский - О любви

Если вы не напишете все, все, все про себя, я сейчас же начну вымирать со скуки.

Целую все, все лапки и головки тебе и Оську в лысину. Любите меня, пожалуйста, и не забывайте, а я весь ваш

Счен.

8/II-26 г.

Милый и родной Детик.

Я живу совсем как потерпевший кораблекрушение Робинзон: спасаюсь на обломке (червонца), кругом необитаемая (тобой и Оськой) Евпатория, а пятница уже одна была и завтра будет другая.

Главное же сходство в том, что ты ни мне, ни Робинзону ни слова не пишешь и не написала.

Правда, есть одна ответная телеграмма, но я ее даже не считаю, так как она без подписи, я так про нее себе и говорю: может, от Кисы, а может, от Драпкина. Возможно, что я виноват сам, и в Ялте лежит целая охапка писем и телеграмм. Но и то я не виноват, так как застрял тут на целую неделю, потому что у меня был страшенный грипп. Я только сегодня встал, и завтра во что бы то ни стало уеду в Ялту из этого грязного места.

Три лекции, с таким трудом налаженные опять в Севастополе и Евпатории, пришлось отменить.

Веселенькая историйка! Ну да бис (по-украински – черт, а не то, что бис – «браво») с ней.

Кисит, если ты еще не написала – напиши в Ялту. Не будь свиньей, тем более, что из такой маленькой кисы хорошей большой свиньи все равно не выйдет.

Как дело с Оськиным отдыхом?

Ехал бы он в Ялту.

Я получил за чтение перед санаторными больными комнату и стол в Ялте на две недели, Оське можно было бы устроить то же самое.

Ослепительно было бы, конечно, увидеть Кису на ялтинском балкончике!.. Но обломок червонца крошится, а других обломков нет и неизвестно.

По моим наблюдениям я стал ужасно пролетарский поэт: и денег нет, и стихов не пишу.

Родненький Лисик, ответь, пожалуйста, сразу.

Ты, должно быть, не представляешь себе, как я тоскую без ваших строк. Целую и обнимаю тебя, родненькая, и люблю.

Весь твой

Счен.

Ужасно целую Осика.

15/VII-26 г.

Дорогой-дорогой, милый, родной

и любимый кисячий детик лис[2].

Я дико скучаю по тебе и ужасно скучаю по вас всех (по «вам всем»?)[3].

Езжу как бешеный.

Уже читал: Воронеже, Ростове, Таганроге, опять Ростове, Новочеркасске и опять два раза в Ростове; сейчас сижу Краснодаре, вечером буду уже не читать, а хрипеть – умоляю устроителей, чтоб они меня не возили в Новороссийск, а устроители меня умоляют, чтоб я ехал еще и в Ставрополь.

Читать трудновато. Читаю каждый день, например, в субботу читал в Новочеркасске от 8 1/2 вечера до 12 3/4 ночи; просили выступить еще в 8 часов утра в университете, а в 10 – в кавалерийском полку, но пришлось отказаться, так как в 10 часов поехал в Ростов и читал с 1 1/2 в РАППе до 4.50, а в 5.30 уже в Ленинских мастерских, и отказаться нельзя никак: для рабочих и бесплатно!

Ростов – тоже не роза!

Местный хроникер сказал мне, гуляя по улице:

«Говорят – гений и зло несовместимы, а у нас в Ростове они слились вместе». В переводе это значит, что у них несколько месяцев назад прорвались и соединились в одно канализационные и водопроводные трубы! Сейчас сырой воды не пьют, а кипяченую советуют пить не позже, чем через 4 часа после кипения, а то говорят, что какие-то «осадки».

Можешь себе представить, что я делал в Ростове!

Я и пил нарзан, и мылся нарзаном, и чистился – еще и сейчас весь шиплю.

Чаев и супов не трогал целых три дня.

Такова интеллектуальная жизнь.

С духовной и романтической стороной тоже не важно.

Единственный романтический случай и тот довольно странный. После лекции в Новочеркасске меня пригласил к себе в кабинет местный профессор химии и усердно поил меня собственным вином собственных лоз из мензурок и пробирок и попутно читал свои 63-летние стихи. Так как вино было замечательное, а закуски никакой, кроме разных «марганцев да ангидридов», то пришлось очень быстро повеселеть и целоваться с влюбленным в поэзию химиком.

Колбочки очень тоненькие и если их просто ставить на стол, то они, оказывается, разбиваются; я это быстро понял и взялся за свой плоский стакан, но увидел только чехол, а сам стакан сперли студенты на память, так что университету никакого убытка, но зато я еще больше боюсь Ростова и совсем обезоруженный.

Придется кипятить нарзан и мыть им посуду, а как узнать – кипит ли нарзан или нет, раз он всегда и шипит и пускает пузырики?!

Опасно жить, как говорит писательница Эльза Триоле.

Вот и все события. Получила ли ты деньгов? Я их послал почтой, чтоб тебе принесли прямо в кровать.

Не знаю пока, поеду ли в Киев, очень надо и очень не хочется.

Если не поеду, буду в воскресенье-понедельник Москве, если поеду – вторник-среду.

Не забывай меня, мой родненький, я тебя ужасно люблю и я твой ужасно

Счен.

Целуй Оську.

Краснодар, 29/XI-26 г.

Осик, смотри за Лефом, целую тебя.

Твой зам Вол.

Мой изумительный, дорогой

и любимый Лилик.

Как только я ввалился в «Истрию», сейчас же принесли твое письмо – даже не успел снять шляпу. Я дико обрадовался и уже дальнейшую жизнь вел сообразно твоим начертаниям – заботился об Эльзе, думал о машине и т. д. и т. д.

Жизнь моя совсем противная и надоедная невероятно. Я все делаю, чтоб максимально сократить сроки пребывания в этих хреновых заграницах.

Сегодня у меня большой вечер в Париже. Зайдет Флаксерман (он здесь по разным автоаэроделам). Пообедаем и пойдем читать. Девятого еду Берлин (на восьмое не было билетов), десятого читаю в Берлине и оттуда в Москву через Варшаву (пока не дают визы – только транзитную).

В Праге отмахал всю руку, столько понадписывал своих книг. Автографы – чехословацкая мания, вроде сбора марок. Чехи встречали замечательно, был большущий вечер, рассчитанный на тысячу человек, – продали все билеты и потом стали продавать билетные корешки, продали половину их, а потом просто люди уходили за нехваткой места.

Дорогой, родной, любимый Личик!

Как ты? Как Осик? Как уважаемые сукины дети наши бульдоги?

Я живу в Ялте, вернее, это так называется, потому что езжу читать во все имеющиеся стороны.

Читал 2 раза Луганске, раз Сталино, Симферополь, Севастополь, Алушта и прочее.

Живу в Ялте с Горожаниным, с ним же в большинстве случаев разъездываю. Впрочем, в Алушту ездил с Луэллой, которая поехала к какой-то Вале Шахор, которую она считала за Шахер, и при первой встрече пискливо орала на всю курзальную столовую: Я стыдливо тупил глазки.

15-го читаю в Ялте, потом 19 и 21 Евпатории и Симферополе, и думаю от 1-го до 10-го Кавказ, с вершин коего в Москву.

Детик, у меня к тебе много просьб:

1) Получи в «Молодой гвардии» сорок червонцев (надо получить не позднее пятнадцатого, иначе их вышлют мне в Крым) и эти червонцы возьми себе. (Доверенность прилагаю.)

2) Узнай, получила ли «Мол гвардия» мою вторую часть поэмы.

3) Узнай, пожалуйста, у Бескина, прошел ли через ред. план мой шестой том собрания сочинений.

4) Как в Гизе с изданием моей Октябрьской поэмы? Корректуру этой поэмы очень прошу Осю выверить с особой тщательностью.

5) Как дела вообще с квартирами, ремонтами, дачами и прочим?

6) Попроси Осика сверить гизовский экземпляр поэмы с отрывком, посланным для «Лефа», и ввести соответствующие изменения в гизовский экземпляр. Вот и все.

Много?

Будь добра, родненькая, ответь мне на все подробным письмом на Ялту.

Целую тебя и скучаю.

Весь твой Счен.

10/VIII-27 г.

Дорогой, милый, изумительный и родной Кис.

К сожалению, я в Париже, который мне надоел до бесчувствия, тошноты и отвращения. Сегодня еду на пару дней в Ниццу (навернулись знакомицы) и выберу, где отдыхать. Или обоснуюсь на 4 недели в Ницце, или вернусь в Германию.

Без отдыха работать не могу совершенно!

Разумеется, ни дня больше двух месяцев я в этих дохлых для меня местах не останусь.

Дела пока не ладятся.

Пискатор пока что прогорел. Парижских ауспиций не видать (мелкие лекциишки), вся надежда на «Малик» – хочет подписать со мной договор – в зависимости от качества пьесы (усиленно дописываю). Ввиду сего на машины пока только облизываюсь – смотрел специально автосалон.

Рутмана я никак не мог найти, говорят, он в отъезде. Икры дал Герцфельду за то, чтоб он доставил Рутману папиросики.

Шалито хронику обещал послать, хотя и разводил недоуменно ручками, предлагая вместо кусков какой-то целый культурфильм.

Из искусств могу смотреть только кины, куда и хожу ежедневно.

Художники и поэты отвратительнее скользких устриц. Протухших. Занятие это совсем выродилось. Раньше фабриканты делали авто, чтоб покупать картины, теперь художники пишут картины, только чтоб купить авто. Авто для них что угодно, только не способ передвижения. Но способ передвижения это все-таки незаменимый.