Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

это осень —
чашки летят из рук,
спам листвой заносит почтовый ящик.
эта осень очень тебе к лицу;
как в добротной «тройке», ты в ней изящен.

переждать,
исчезнуть,
перетерпеть
(как же ты красив, — откупиться нечем).
ветер ранит холодом;
а тебе
так идут дожди
и со мной не-встречи.

Что под балконом моим стоишь?
Я — не Джульетта, я — Карменсита
(нескромно, да, но ноблесс оближ).
Прости, Ромео. Мои визиты —
налёты вооружённых банд;
будь осторожен — бывают жертвы.
Не я — то ласкова, то груба, —
не я нужна твоему сюжету.

Не я, не я, чья рука легка,
а сердце — самой червовой масти;
как тряпка красная для быка,
желает порванным быть на части
(с утра в минуту ударов сто,
и валерьянка не помогает).
Ну что ты, право, стоишь как столб?
Тебе, Ромео, нужна другая.

...Чтоб — рядом, в радости и беде,
на кухне, в ванной, в дремоте пробок.
Пусть — ни либидо, ни дуэнде,
но обеспечит любовь до гроба
(вернее — гроб до того, как ты
наскучишь попросту ей до смерти).
Аплодисменты. Слова. Цветы.
Печальней повести нет на свете.

*

Тебе, Ромео, нужна не я,
не я, чьи пальцы белы от жара.
Иди, Ромео, и пей свой яд —
я буду ждать своего
кинжала.

Я тебя воображала —
не для славы, не для мсти,
не из слабости к кошмарам, —
чтобы больше не грустить.

Я тебя нарисовала —
синей ручкой по столу,
гулким поездом по шпалам
и лопатой по стеклу.

Ноги-грабли, руки-крюки
и глаза — синей, чем лёд.
Если делать по науке,
то картинка оживёт!

Вмиг ушла моя тревога,
смылась в ужасе беда, —
я не буду одинока
ни за что и никогда.

Пусть летают клинья птичьи
в юг и в север — только верь,
что любовь моя девичья
не проходит.

Даже в дверь.

А в городе — осень,
где-то на небе — Он;
закутался в плед — и в сонную эту морось
всё смотрит на нас,
небесный жуёт попкорн
и снова не может понять, почему мы порознь.

«Ребята, друзья мои,
я теряю нить.
Меня вы, наверно, не видели в Божьем гневе?..
Я мог бы помочь вам судьбы соединить;
но, раз вы такие гордые, —
нефиг-нефиг».

Он знает, как мы бродили —
в руке рука,
и ясно Ему, что нам до сих пор неясно.
Он курит —
и получаются облака,
Он просто не знает, плакать или смеяться...

А в городе — осень,
ветер в окне свистит;
Иронии наших Судеб Его достали.
«Ну слушайте, я-то знаю, как вас свести,
но, раз вы такие гордые, —
сами, сами».

Кто сказал, —
не летают пингвины?!
Может, сами пингвины повинны
в том, что люди не верят,
не верят
в их полёта чудные мгновенья?

Ведь пингвин — очень гордая птица;
ох, непросто — пингвином родиться
в ледяных антарктических глыбах,
под водою вылавливать
рыбов.

Нет, природа на них не в обиде:
ведь, когда мы не видим,
не видим,
весь пингвин собирается в стаи —
и летает,
летает,
летает!

И сцепляется
крыло-руками,
и планирует
над облаками,
и земного не ведает гнёта,
наслаждаясь
свободным
полётом.

Мальчик назвался груздем
и лезет в кузов —
зажигает так, что за него
не стыдно в аду сгореть;
весёлый мальчик,
сочиняющий грустную музыку
ночами, полными дыма от сигарет.
Из струн высекает играючи
чистое золото;
мальчик, рядом с которым я — просто медь
звенящая,
пробы, если и были, — сколоты, —
но, когда он играет, я не могу не петь.

Мальчик, — так редко рядом,
так мало вместе,
так рано огни ночные плавятся за стеклом.
(Как тебе грустно,
если вот так тебе — весело,
как же темно-то, если вот так — светло?!)
Мальчик, — не стану ни музой твоей,
ни обузой;
я — только голос,
коснувшийся слуха, — едва-едва.

Весёлый мальчик сочиняет грустную музыку,
а я — сижу,
не могу подобрать
слова.

Ты носишь запах осенних листьев —
так пахнут зыбкие миражи;
какой алхимик и чёрный мистик
его творил для тебя, скажи?
Я, как больная, хожу по краю;
и не ругаю, и не браню,
а просто-напросто умираю —
по сто четырнадцать раз на дню.

Тебе, наверно, нужна охрана, —
но ты не знаешь и крепко спишь.
Я говорю себе: рано, рано,
всё чинно-мирно, всё — гладь да тишь;
я говорю тебе: верю, верю,
я говорю тебе: верь мне, верь, —
тебя выслеживаю, как зверя,
тебя выслеживаю, как зверь.

Всё будет трогательно-внезапно —
и стыд и совесть сданы в утиль;
я слишком помню твой тонкий запах,
чтобы позволить тебе уйти.
Пройди же мимо, меня минуя,
пройди беспечно и налегке, —
и я пойду за тобой Гренуем,
сжимая нежность — ножом в руке.

По сигналу тревоги — из сна назад, бесполезно любимый будильник кидать в окно; я сплю, я очень крепко зажмуриваю глаза, — но утро опять начинается всё равно... слишком много слов — как в дурном кино; больше не важно — суббота или среда, потому что главное нами сказано так давно, что можно умолкнуть разом и навсегда.

Слишком много света, слишком много людей; подгоняя часы, минуты бесценные торопя, жду который день, когда закончится этот день, — но новый опять начинается без тебя.

Качаются шторы всю ночь, как болотный камыш.
Родной, не грусти!
Заведи себе серую мышь;
держи её в клетке, пои по утрам молоком —
и больше не думай, не знай ни о чём, ни о ком.

И скучно, и гнусно, и что-то не тянет домой?
Родной, не грусти!
Заведи себе бледную моль;
ей шубу купи — и свободен на несколько лет,
а как надоест, только хлопни газетой — и нет.

Ты сам проводил свои сны на последний трамвай.
Ты сам это выбрал —
теперь забывай, забывай,
как дикая кошка, спускаясь с неведомых крыш,
в руках у тебя замирала,
как робкая мышь.

«Сколько юношей — видишь? —
статны все как один! —
в ожидании; что ж ты плачешь, о чём, о ком?
Не тоскуй, не грусти, красавица, выходи,
выходи скорее, затворница, на балкон.

Где твой голос нежный,
где твой хрустальный смех?
Делай выбор, девушка, — неба-то не гневи:
что поделаешь, если в городе — краше всех,
что поделаешь, если создана — для любви?»

«Что кричите вы, люди добрые? Как не жаль?
Не тревожьте барышню — плохи её дела;
нужен ей не весёлый пир, не лихой кинжал,
не стрела Амура, — серебряная игла.

Ошивается здесь один — и взглянуть-то грех,
сам урод уродом, — да только за ним молва;
кто услышит речи его — пропадёт навек, —
так умело, стало быть, складывает слова».

«Говорят, мол, явился к нам из далёких мест —
может, был шутом он, а может — и королём.
У него на шляпе — серебряный бубенец,
и не знает больше никто ничего о нём.

Всё шатался к ней —
только нынче простыл и след...
Что стоите вы истуканами у окна?!
Вы за ним бегите — на тот ли на этот свет, —
разыщите скорей проклятого колдуна!»

«Опоздали! Там, где смыкаются русла рек,
дом стоит под надёжной сенью дремучих крон, —
и из окон льётся хрустальный девичий смех
да звенит зазывно проклятое серебро».