Оскар Уайльд - Баллада Редингской тюрьмы

 В день казни заперта была
       Часовня: в этот час
То ль сердцу баял капеллан,
       Что билось через раз,
То ль Нечто взор его таил
       Не для досужих глаз.
 Лишь в полдень колокольный звон
       Смог двери отворить,
И мы, покинув клетки, вниз
       Во всю помчались прыть,
Чтоб, окунувшись в Общий Ад,
       Свой Личный Ад избыть.
И вышли мы на Божий свет
       Как прежде, только вот
Глядь — этот бел, как полотно,
       Сер, как пергамент, тот,
Но все с похожею тоской
       Глядят на небосвод.
 Я не встречал столь жадный взор,
       С каким глядели тут,
На то, что небом мы зовем,
       На голубой лоскут,
Где парусники облаков,
       Как по морю плывут.
 Но были среди нас и те,
       Что шли, потупив взор,
И знали — больше впору им
       И петля, и позор:
Он отнял жизнь, любя, — они ж,
       Лишь походя, как мор.
 Тот согрешил вдвойне, кто труп
       Для боли пробудил,
Изъял из гробовых пелен
       И снова кровь пролил,
Но все деяния свои
       Он всуе совершил.

 В нарядах шутовских, толпясь,
       Как стадо обезьян,
Брели мы по двору кругом,
       По битуму скользя,
Брели мы по двору кругом —
       Нам Иначе нельзя.
Брели мы по двору кругом,
       А мозг перебирал
Видений рой, в наш праздный ум
       Ворвавшихся, как шквал,
Где Ужас был поводырем,
       А в спину Страх толкал.

Напыщенные Стражи нас,
        Как гурт свиней, пасли,
Нарядны,  словно с торжества
       Какого-то пришли,
Вот только башмаки их цвет
       Известки обрели.
 Могила — бледное пятно
       Над прежнею дырой,
Среди песка и грязи, под
       Тюремною стеной,
А вместо гробовых пелен
       Известки тонкий слой
 Да, этот гробовой покров
       Лишь избранным сужден…
Нагим — для срама — но в цепях
       Был в яму сброшен он
Гореть, — так некогда в огне
       Был Некто вознесен.
 Жар извести в его костяк,
       Как алчный червь, проник,
Он объедал все кости днем,
       А ночью — плоть на них,
Он ел посменно кости, плоть,
       Лишь сердце — каждый миг.

Три года будет сир и наг
       Бесплодный лоскуток
Земли; не примет он семян
       И ни один росток
Не взглянет кротко в небеса,
       На розовый восток.
 Убийцы плоть! Считалось, нет
       Для стебля яда злей.
Ложь! Добрая земля добрей
       Людей, и тут красней
Оттенок был бы красных роз,
       А белых роз — белей.
 Из сердца бил бы красный цвет,
       А красный цвет — из уст;
Кто знает, что за чудеса
       Явит нам Иисус,
С тех пор, как посох вдруг расцвел
       Пред Папою, как куст.[1]

 Здесь розам этим не цвести,
       Пробив тюремный смрад,
Где только галька и песок
       Нам скрашивают ад:
И значит, не уймет тоски
       Цветочный аромат.
И лепесток за лепестком
       Цветам не облететь,
Мешаясь с грязью и песком
       Затем, чтобы успеть
Напомнить нам, что Божий Сын
       За Всех пошел на смерть.

 Тюремной жуткою стеной
       Он окружен опять,
И дух его в цепях ли, без,
       Не станет в ночь блуждать,
И, лежа в прОклятой замле,
       Не в силах возроптать.
Несчастный! - он обрел покой,
       И в мире тишины
Ничто — безумье или страх —
       Не отравляет сны
В Стране Безвременья, где нет
       Ни Солнца, ни Луны.

Он был повешен, будто зверь,
       И реквием звонить
Не стали, чтоб его душе
       Печали утолить,
Но в спешке сняли, чтоб в норе
       По-воровски сокрыть.
Сорвав тряпье, швырнув нагим
       Под нож мушиных жвал,
Глумясь, над вздувшимся рубцом,
       Что горло окружал,
Пиная извести покров,
       В котором он лежал.
Над ним священник не прочел
       Последнее  «Прости»;
Крестом, дарованным Христом,
       Не осенил в горсти,
А он ведь был из тех, кого
       Христос пришел спасти.
Все кончено. Он рубежа
       Последнего достиг,
И чаша скорби вобрала
       Избыток слез чужих,
Отверженных, поскольку скорбь
       Все достоянье их.

 Не знаю верно, прав Закон
       Иль крив, но все, кто здесь
Гниет, те знают назубок:
       У тюрем стены есть
И то, что день здесь словно год,
       В котором дней не счесть.
 Но мне знаком людской Закон,
       Возникший в грустный век,
(Когда у брата отнял жизнь
       Ни зА что Человек);
И розность плевел и зерна
       Не видя,  как на грех.
 Но знаю я, (жаль, что не все),
       Ведь истина проста:
Все тюрьмы строит сам Позор
       Из кирпичей Стыда,
Где Зло окружено стеной,
       Застившей взор Христа.
Решетки Солнца лик слепят,
       Марают лик Луны;
Они таят тюремный ад,
       Где муки столь страшны,
Что плотницкий иль Божий сын
       Их видеть не должны.

Ведь подлость, как гнилой сорняк,
       В тюрьме пышней цветет,
А добродетель — коль была —
       И  чахнет, и гниет,
Здесь Безысходность — зоркий Страж
       У Мук тугих ворот.
 Здесь мор и глад, здесь стар и млад,
       И въяве, и во сне
Скулят, а кнут и плеть на труд
       Ведут; а кто во мгле
Еще не сбрендил, тот вполне
       Окостенел во зле.
Каморки здесь темны и днесь
       Отхожих мест грязней,
И дышит в клеть зловоньем Смерть
       Из окон и щелей;
И только Похоть здесь цветет
       Из всех живых страстей.
Вода, которую мы пьем,
       Мутна и солона,
Хлеб  мелом на зубах хрустит;
       И мы лежим без сна,
Пока Сон бродит, бог весть, где,
       Тасуя Времена.

Не Голод с Жаждой: змей клубок
       Нутро нам  бередит,
Не стол и кров волнуют кровь
       А мука впереди:
Ведь камню, вырытому днем,
       В ночь — сердцем стать  в груди.
 Настроят сумерки сердца
       На сумеречный лад,
Мы рвем пеньку и рычаги,
       Храня в себе свой Ад,
И тишина для нас звенит
       Тревожней, чем набат.
 Не тронет слух нам речи звук
       Сочувственно-живой,
В глазок, сквозь мрак, вперяет зрак
       Безжалостный конвой,
И день за днем гнием живьем
       Мы телом и душой.
 Мы звенья жизненной цепи
       Прожгли до одного,
Кто — плачет, кто — кричит, а кто —
       Не молвит ничего;
Но камень в сердце сокрушит
       Лишь Промысел Его.

Блажен, кто сердцем сокрушен…
       Разбитому, — ему
Сосудом с миром для Христа
       Служить, как и тому,
Что с драгоценным нардом был
       У Симона[2] в дому.
 Лишь тот, кто сердцем сокрушен,
       Прощенье обретет,
Он, сердце расколов в груди,
       С Души Грехи стряхнет,
И в сердце только через скол
       Христос отыщет вход.

Лежит со вздутым горлом он
       И, выпучив глаза,
Ждет рук Разбойника с креста
       Забравших в небеса:
Осколки сердца соберет
       Лишь Божия слеза.
Судья ему отмерил срок
       Лишь три недели жить,
Лишь три недели, чтоб раздор
      В душе своей смирить,
И с рук своих, державших нож,
       Всю кровь до капли смыть.
 Слезой кровавой кровь с руки,
       Сжимавшей сталь, смывать…
Лишь кровь способна кровь стирать,
       А слезы — исцелять;
И лишь Христу по силам смыть,
       Снять Каина печать.