Данута Сидерос - Шутки кончились. Стихотворения

Фёдор живёт на свете четыре года.
Фёдор умеет читать, писать своё имя,
Греть себе суп, разводить от изжоги соду...
Фёдор берёт табуретку, включает воду.
Фёдор умеет мыть за собой посуду —
Он точно знает, что будет, если не вымыть.

Мама уходит вечером на работу,
Красит ресницы возле трюмо в прихожей.
Фёдор привык не плакать. Молчит, как в вату,
Даже когда она уходит в субботу,
Даже когда она приходит избитой.
Фёдор боится только ножей и ложек.

Их нужно драить, чистить и прятать сразу,
Нужно связать все ручки, закрыть все двери.
Главное, не оставить где-нибудь лаза:
Если забыть — оживают и в щели лезут;
Мама смотрела фёдоровы порезы,
Он ей рассказывал всё, но она не верит.

В детском саду дивятся: «Какой парнишка!
Умненький, аккуратненький, честный, кроткий».
Ах, поглядите, Федя убрал игрушки!
Ах, полюбуйтесь, Федечка чистит чешки!
Фёдор, сжав челюсти, моет чужую чашку:
Чашки не нападают меньше, чем ротой.

Ты уже не первый. И не второй.
Просто персонаж, проходной герой.
Боль твоя не скрутит моё нутро,
Смех не подарит радости.
Ты — боевичок, детектив, попсня.
Книги будут съедены, фильм отснят.
Что ты лезешь всюду, как тот сорняк?
Что тебе ответить? «Прости»? Прости.

Я сержусь на тебя, я беру перо,
Я тебе подкладываю перрон,
Вереницу свадеб и похорон
В зимнем далёком городе.
Ты, конечно, едешь — как быть, родня.
В коридоре пьют, а в купе бубнят.
Нынче вместо праздничного огня —
Тусклый, холодный, голый день.

Не сюжет — набросок, одна из проб,
Повод сдобрить текст, запасти острот.
Что стучишь зубами, родной? Продрог?
Так ведь январь, не май, поди.
Позвони... кому там в хандре звонят?
Погуляй, до поезда есть полдня.
Только ты — уставился на меня.
Сохнет в горле. Стынет в груди.

Ты сердит на меня, ты берёшь перо...

У него в гараже склад оружия и амбар бит, но на случай проверки на счетах и в кармане пусто. У него жена — престарелая злобная барби с изводящей его неизменной повадкой пупса. И когда осенним ясным утром он застрелит её, достав, наконец, из-под плитки паркетной ствол, скажут, что правительство зомбирует население посредством телевидения и радиоволн.

Охнут: «Был же обычный служащий банка, каких масса», вздрогнут: «Он улыбался, когда его уводили в машину». На допросе он рявкнет, что просил на завтрак кусок мяса, а не лекцию о пагубном действии холестерина. Прибегут даже эти — в штатском. Почти с мольбой станут спрашивать, не было ли у него странных симптомов. Он поведает им, что жена была жутко дурна собой и совершенно, ну совсем не умела готовить.

Я могу подтвердить — не умела. Ведь я описывал и её: шесть страниц парфюма и трёпа — такая скука. Типажи картонны, но живы — читатель обычно на них клюёт. Да и много ли нужно для бульварного покетбука? Всё бы ладно, тираж, гонорар, запой, пустой кинозал... есть одна загвоздка. Вернее, их даже две. Он не стал дожидаться полиции, как я про него писал.
А поехал ко мне.
И теперь барабанит в дверь.

Сижу, дурак дураком, уставившись в монитор, безрезультатно пытаюсь унять мандраж, успокаиваю себя тем, что я — целый автор, а тот — на лестничной клетке — всего персонаж. Всего Персонаж за дверью палит в потолок, мир тонет в мареве, в липком поту, в бреду. Понять бы только: развязка или пролог...

Встаю. Выдыхаю. Иду отпирать. Иду.

Он сдаёт свой сценарий в срок и идёт домой напиваться.
Фильм заявлен к апрелю, а пока можно съездить в Ниццу,
Взять жену и детей, искупаться, преобразиться.
Текст хорош, он уже предвкушает премии, интервью, овации,
Сиквел, приторно улыбающиеся лица.
А пока — надраться,
Просто взять и надраться.

В полночь в спальню начнут стекаться
Им придуманные уродцы.
Он твердит: «Это всё мне снится».

Он четвёртый год глотает пилюли и порошки.
Врач ему говорит: «Поезжай в деревню пить кефир, полоть сорняки».
Врач ему говорит: «Всё пройдёт, просто ты устал и раскис».
Врач не видит, как лезут в щели ковыляющие полки:
Говорящие куклы, букашки, сросшиеся зверьки,
Мертвецы, бытовая техника, склянки и пузырьки,
Сумасшедшие бабки, бритвенные станки...

Он глядит, размышляет: «С меня хватит!»
Шепчет: «Радуйся, гад, ты за них в ответе.
Ведь тебе как раз за такое платят.
За саднящую эту твою подкожность,
За гнетущую холодность и кромешность,
За твою интрижность и персонажность,
Многослойность, многоэтажность,
За твою чертовскую сложность —
Платят
За вот эту потную влажность».

Ночью
Каждый час его подбрасывает с кровати.
Он бормочет как мантру: «Этот вой за окном — ветер».
И идёт в соседнюю комнату
Проверить,
Дышат ли дети.

Курит в кухне «честер» жены,
Пьёт из носика мутный чай.
Возвращается.
Засыпает.
Ещё на час.

Ян снимает тесный пиджак — жара. Ян завязывает шнурок и идёт, торжественный, как жираф: властелин окрестных дворов, ободряющий встречных: «Выше нос!», прядь откидывающий со лба, похититель коктейльных вишенок, дрессировщик бездомных собак, ужас кошек, любимец тётушек, продающих холодный квас, обладатель рекордно больших ушей и немыслимо синих глаз.

Ян шагает мимо цветущих лип, белых статуй, клумб и колонн к старой иве с косами до земли и бугристым больным стволом. Под корнями ивы закопан клад в старой банке из-под конфет: череп крысы, бусина из стекла, костяной пожелтевший ферзь, ключ с резной бородкой, перо совы или, может быть, пустельги, деревянный рыцарь без головы и десяток помятых гильз. Ферзь — большая ценность, сосед вчера за него предлагал свечу. Бусину с восторгом возьмёт сестра, может, станет добрей чуть-чуть. За перо и череп дают пинцет и пластмассовый автомат. Но сегодня у Яна другая цель — только ключ он кладёт в карман.

Дверь ждала давно. Тридцать лет во сне, в тишине, в духоте, в пыли. Дверь пока молчит. Через пару дней запоют две её петли.

Нас учили страшиться чужих людей, злых микробов и вещих снов. Мы чертовски бдительны на воде, на пожаре и в казино. Мы седлаем ветер, изводим крыс, но забыли, как быть с дверьми... В полумрак чердачный, на гребни крыш, в небольшой человечий мир дверь глядит из савана паутин, взгляд её холоднее льда. Синеглазый мальчик уже в пути. Будет весело, как всегда.

Петрик боится ложиться:
Пятую ночь
Петрику снятся злые шаги за спиной,
Резкий щелчок металла, хриплый окрик: «Эй, ты!»
Кончики пальцев за такт успевают остыть.
В горле комок, кастаньеты в ушах стучат.
Лямка футляра
             рывком
               слетает с плеча.
Гулкий негромкий стук.
Медный вкус во рту.
Всё, доигрался, парень.
Они уже тут.
Первый удар будет в спину, он знает,
                    ведь он здесь был.
Петрик послушно падает на бок,
                    мычит, как бык.
Слышит невыносимый,
          страшный, как нож к ребру,
Хруст ломаемой деки, стоны рвущихся струн...

Он просыпается с воплем,
          руками неверными воздух месит,
Шарит вокруг.
Находит.
На месте.
Она на месте!
Всё хорошо, жива, ни царапинки, ни пылинки нет...

Слуги молчат: слепой хозяин скрипку баюкает,
Гладит тугие струны, шепчет ей: «Не покинь...»
И узловатыми пальцами
Перебирает колки.