Юрий Оболенцев - Океан. Выпуск восьмой

Да что они, сговорились? В мореходке разговор про мускулы, здесь о том же! А боцман мой живот щупает, сплевывает презрительно:

— Это разве пресс? Кисель.

Обидно мне стало.

— Нормальный пресс…

Усмехнулся боцман:

— Нормальный? Проверим. А ну спружинь брюхо. Вдарю.

Да что тут: траулер или боксерский зал? Ну, надулся я, спружинил брюшной пресс. Словно кувалдой меня шарахнуло, еле на ногах устоял, вздохнуть не могу.

— Кисель, — сказал боцман. — А как руки?

— Что? Нормальные у меня руки, — выдохнул я.

— Дай-ка правую.

— Чего еще недоставало! Вы не Командор, а я не Дон Жуан…

Будто стальные тиски сжали мою ладонь, слезы покатились из глаз. О-о-о! Да он же мне ее в лепешку раздавит! Но молчу. Терплю.

— Как новичок? — спросил капитан, выйдя на палубу.

— Банан зеленый, — ответил Михайлыч. — Но терпеливый, упрямый. И это главное. Сделаю из него хорошего матроса.

Здравствуй, Океан! Неузнанные мной товарищи, те, кто подтянулся на перекладине десять и больше раз, сидят в аудиториях, а я глотаю соленую пыль, шкерю рыбу, скулю по ночам в подушку от дикой боли в изрезанных, проткнутых костями рыб ладонях. А утром, как и все, натягиваю просохшую за ночь робу и длинные рыбацкие сапоги. И уже слышу грозный голос Михайлыча: «Все спите? Па-адъем. Колька, банан зеленый, почему без перчаток к рыбоделу прешь?..»

Детская мечта своими собственными глазами увидеть акулу и поймать ее не проходила. Почему? Может, оттого, что акула стала для меня неким символом дальних океанских рейсов? Но пока работать приходилось на траулере, совершающем рейсы в северные широты. А так хотелось попасть в тропики! За экватор! Туда, где в прозрачной воде скользят длинные серые тени акул.

Повезло. Попал я в тропики. И хватили мы лиха с акулами во время рейса на тунцелове!

Первую акулу я и увидел в этих местах. Мы только что пришли туда, был полдень, вахтенный штурман уже созвал команду в салон на обед, а я замешкался. Стоял на полубаке и, свесившись через леера, глядел в прозрачную синюю воду.

— Коля, погляди влево, — услышал я тут голос вахтенного штурмана — он с биноклем в руках стоял на крыле мостика, — акула!

— Где? А, вижу!

Наискосок, пересекая курс траулера, резал воду черный треугольный плавник. Громадная рыбина прошла метрах в трех от форштевня траулера, и я увидел длинное и толстое светло-синее сверху и белое с боков острорылое тело. Это была голубая акула, и, хотя потом я видел много всяких акул, эта первая встреча с хищницей океана осталась в памяти на всю жизнь.

…Акулы появились возле нашего траулера, лишь только мы начали ставить тунцеловный ярус. С вечера траулер лег в дрейф. До темноты провозились на палубе: готовили ярус к выметке. Стаскивали, составляли рядком ящики с коваными, величиной почти в палец крючками. Каждый из крючков прикреплен к металлическому, свитому из многих крепчайших стальных проволочек поводку, чтобы хищная рыбина не откусила крючок. Отдельно штабелем уложены поплавки, похожие на пластины сыра, а в сторонке — бамбуковые вешки с красными флажками на вершинках.

Ночь. Все кругом будто тушью залито. Россыпь звезд над головой и в воде.

И странное ощущение. Где вода сливается с небом — не видно. Легкое покачивание. Как будто мы не на траулере, а на космическом корабле. Летим среди невероятного скопища звезд вне Солнечной системы. Потому что не видно ни Земли, ни Луны.

Голубая тень скользнула внизу. Всплеск. Тонкий свист. Дельфин подплыл полюбоваться на траулер.

Гаснет свет в одном, в другом иллюминаторе. Завтра подъем еще до восхода солнца. И мне пора, не высплюсь. Но как уйти? Будет ли еще когда-нибудь в моей жизни такая ночь?

Тяжелые шаги. Черная угловатая фигура движется по ботдеку. Таким, наверно, черным, угловатым и тяжким был Командор, идущий к Дон Жуану. Но это не Командор — боцман. Меня, наверное, ищет, грохочет своими сапожищами, тишину разрушает.

— Колька, банан зеленый! Весь пароход обшарил, думал: ухнулся в океан. — Голос у боцмана хрипловатый, какой-то шершавый. — А ну марш в каюту!

— Да ты погляди, какая ночь…

— И то верно, — понизив голос, отвечает боцман. — Бегаешь, бегаешь, а на такую красу и взглянуть некогда. Подвинься. — Помолчав немного, окинув взглядом весь этот прекрасный ночной мир, он озабоченно говорит: — Итак, ты на крючках. Учти, самое опасное место на ярусе. Если не успел рыбу наткнуть на крюк, не удерживай поводок — отпускай. А то крючок вонзится в руку и сам улетишь за борт заместо наживки. Однако иди все же спать.

— Иду, иду.

Вовка Нагаев, мой напарник по каюте, уже спит. Лезу в свою верхнюю койку и зажигаю над головой лампочку. Надо хоть немного почитать учебник астрономии. Так, на чем я вчера остановился? Неужели наступит момент, когда я уже сдам все зачеты, все экзамены и поднимусь в ходовую рубку штурманом?

Глаза слипаются. Книга валится из рук. И вдруг что-то холодное, трепещущее и скользкое падает на мою голую грудь.

— Змея! Змея! — ору я, хватаю руками  э т о  и открываю глаза. Фу, летучая рыбка. Впорхнула на свет прямо в иллюминатор.

Швыряю ее назад, в родную стихию. Потянувшись, ногой захлопываю иллюминатор и выключаю свет. Пищат пружины койки. Что-то бормочет во сне Вовка Нагаев. Ему хоть из ружья дуплетом над ухом пали, не проснется…

…— Па-адъем! На ярус, лежебоки!

Топот сапожищ по коридору, удары кулаком в двери. Кажется, лишь глаза сомкнул — и уже подъем. Соскакиваю с койки. Трясу Вовку за плечо, тот отмахивается, пытается закутаться с головой в простыню. Стаскиваю его на пол, дергаю за мягкие, похожие на пельмени уши. Вовка мычит, отбрыкивается и, кутаясь в простыню, уползает под столик. Беда с ним! Вот так каждое утро. Пока моюсь, Вовка засыпает под столом, храпит даже. Выливаю ему на голову кружку воды.

Холодюга. Африка называется! Вся палуба, планширь, каждая железка покрыты крупной и холодной росой. Небо на востоке чуть розовеет. Где ты, солнце, отчего мешкаешь? Вылезай побыстрее из-за горизонта, обогрей нас.

Шр-рр-р… Ш-рр-рр. Шурша, гибкой и влажной серо-зеленой змеей уползает за борт из ящика и исчезает в волне «хребтина» — крепчайшая веревка, к которой крепятся поводцы с крючками, поплавки и вешки. Подхватив холодную, из морозилки, сардину, я насаживаю ее на крючок и бросаю за борт.

Кажется, траулер идет слишком быстро. Еле успеваю насаживать рыб. Чувствую, как поводец натягивается струной, крючок рвется из рук. Отпускаю один крючок без наживки, потом еще один.

— Эй, в рубке! — орет Михайлыч. — Зачем гонку устраиваете?

— Нормальный ход, — возражает вахтенный штурман, — три узла. Дам меньше — до ночи ярус не поставите.

— Три! А не все ли пять? — И, повернувшись, мне: — Осторожнее, Коля, осторожнее… Да не держи ты крючок… Отпускай пустым!

— Жаль!..

И все же скорость слишком велика. Мы уже несколько раз делали короткие тренировочные заметы, и там я успевал оснастить все крючки. Поводец натягивается, левой рукой я удерживаю его, зажав основание крючка в ладони, правой насаживаю рыбину. Сильно промороженная ткань рыбьего тела не поддается жалу крючка.

— Боцман! Рыбу оттаять не могли как следует?

Рывок. Не успеваю отпустить крючок, и он вонзается в ладонь. Поводец тянет за борт, чувствую, как с сухим треском крючок распарывает кожу и рвет мякоть руки. Боцман перехватывает своей ручищей поводец, тянет на себя, взмахивает ножом…

Через полчаса, с забинтованной ладонью, я снова становлюсь на свое место. Дергающая боль разрывает руку, но что поделаешь, поставить на крючки некого — в палубной команде, особенно на работе с ярусом, каждый выполняет свое.

Всходит солнце. Носятся над палубой чайки, пытаются схватить наживку, падающую в воду. Несколько дельфинов приплывают и кружат возле яруса, изучают, что это за штуковина, и я боюсь — не схватил бы какой из них рыбину. Но дельфины умные. Обнаружив, что сардинки насажены на крючки, они разворачиваются и уплывают.

Становится тепло. Боль в руке немного утихает. А вернее, просто притерпелся. Все же скорость траулера завышена. Работаю внимательно, вторичной оплошности допустить нельзя.

Полдень. Жара! Пот льется по лицу, щиплет уголки глаз. Рот высох, губы шершавые. Но некогда вытереть лицо, некогда глотнуть воды: выметка яруса идет безостановочно. Падают в воду вешки, шлепаются поплавки, уходят поводец за поводцом.

Болит спина, ломит шею, кровь тяжко колотится в висках. Слезятся глаза, кажется, что под веки песок насыпан. Невозможно как сияет в воде солнце, пляшет в мелких волнах, рассыпается на остро сверкающие осколочки.

— Коля, долго еще? — слышу я страдающий голос Вовки Нагаева. — Сил нет.

— Терпи, Вовулька. Совсем пустяк осталось.

Какая жара! Африка! Неужели утром было прохладно? Ну и солнце… Мне кажется, что лучи стальными штырями пробивают мою легкую кепчонку и впиваются в череп, мозг. Сейчас он расплавится, разжижится и потечет из ушей, рта. Гонят они траулер, гонят! Ага, остался последний ящик. Значит, двадцать миль яруса выметано, осталось еще пять. К обеду закончим. Вот только бы выдержать до обеда, выстоять! У других-то работа попроще: поплавок крепят к хребтине через двадцать поводцов, вешку — еще реже. Поводцы к хребтине крепят четверо. Вот что: и на крючки надо ставить не одного, а двоих. Надежнее и быстрее будет. И вообще, всех матросов обучить всем специальностям для работы на ярусе.