Оскар Уайльд - Баллада Редингской тюрьмы

Обедни нет в день смертной казни,
   Молитв не могут петь.
Священник слишком болен сердцем,
   Иль должен он бледнеть,
Или в глазах его есть что–то,
   На что нельзя смотреть.

Мы были взаперти до полдня,
   Затем раздался звон,
И стражи, прогремев ключами,
   Нас выпустили вон,
И каждый был с отдельным адом
   На время разлучен.

И вот мы шли в том мире божьем
   Не как всегда, — о, нет:
В одном лице я видел бледность,
   В другом — землистый цвет,
И я не знал, что скорбный может
   Так поглядеть на свет.

Я никогда не знал, что может
   Так пристальным быть взор,
Впивая узкую полоску,
   Тот голубой узор,
Что, узники, зовем мы небом
   И в чем наш весь простор.

Но голову иной так низко,
   Печально опустил,
И знал, что, в сущности, той казни
   Он больше заслужил:
Тот лишь убил — кого любил он,
   Он — мертвых умертвил.

Да, кто грешит вторично, — мертвых
   Вновь к пыткам будит он
И тянет труп за грязный саван:
   Вновь труп окровавлен,
И вновь покрыт густой он кровью,
   И вновь он осквернен!

По влажно–скользкому асфальту
   Мы шли и шли кругом,
Как клоуны иль обезьяны,
   В наряде шутовском, —
Мы шли, никто не молвил слова,
   Мы шли и шли кругом.

И каждый ум, пустой и впалый,
   Испуган был мечтой,
Мысль об уродливом была в нем,
   Как ветер круговой,
И Ужас шел пред ним победно,
   И Страх был за спиной.

И были стражи возле стада
   С чванливостью в глазах,
И все они нарядны были
   В воскресных сюртуках,
Но ясно, известь говорила
   У них на сапогах.

Там, где зияла раньше яма,
   Покрылось все землей.
Пред гнусною стеной тюремной —
   Песку и грязи слой,
И куча извести — чтоб мертвый
   Имел в ней саван свой.

Такой на этом трупе саван,
   Каких не знает свет:
Для срама большего он — голый,
   На нем покрова нет, —
И так лежит, цепями скован
   И пламенем одет!

И известь ест и плоть и кости,
   Огонь в него проник,
И днем ест плоть и ночью — кости,
   И жжет, меняет лик,
Ест кость и плоть попеременно,
   Но сердце — каждый миг.

Три долгих года там не сеют
   И не растят цветов,
Три долгих года там — бесплодность
   Отверженных песков, —
И это место смотрит в небо,
   Глядит без горьких слов.

Им кажется, что кровь убийцы —
   Отрава для стеблей.
Неправда! Нет, земля — от бога,
   Она добрей людей, —
Здесь краска роз была б краснее,
   И белых роз — белей.

Из сердца — стебель белой розы,
   И красной — изо рта!
Кто может знать пути господни,
   Веления Христа?
Пред папой — посох пилигрима
   Вдруг все одел цвета!

Но нет ни белых роз, ни красных
   В тюрьме, где все — тиски.
Кремень, голыш — вот все, что есть там, —
   Булыжник, черепки:
Цветы нас исцелить могли бы
   От ужасов тоски.

И никогда не вспыхнут розы
   Меж стен позорных тех,
И никогда в песке и в грязи
   Не глянет цвет утех,
Чтобы сказать убогим людям,
   Что умер бог за всех.

Но все ж, хоть он кругом оцеплен
   Тюремною стеной,
И хоть не может дух в оковах
   Бродить порой ночной,
И только плачет дух, лежащий
   Во мгле, в земле такой, —

Он в мире — этот несчастливый,
   Он в царстве тишины.
Там нет грозящего безумья,
   Там Страх не входит в сны,
В земле беззвездной, где лежит он,
   Нет солнца, нет луны.

Он как животное — бездушно —
   Повешен ими был.
Над ужаснувшейся душою
   И звон не прозвонил.
Они его поспешно взяли,
   Зев ямы жертву скрыл.

Они с него покров сорвали:
   Для мух был пирный час.
Смешна была им вздутость горла,
   Недвижность мертвых глаз.
Они со смехом клали известь,
   Чтоб саван жег, не гас.

Священник мимо той могилы
   Без вздоха бы прошел,
Ее крестом не осенил бы,
   Нам данным в бездне зол, —
Ведь здесь как раз один из тех был,
   К кому Христос пришел.

Пусть так. Все хорошо: замкнулась
   Дней здешних череда,
Чужие слезы отдадутся
   Тому, чья жизнь — беда,
О нем отверженные плачут,
   А скорбь их — навсегда.

Прав или нет Закон — не знаю,
   Одно в душе живет:
В тюрьме — тоска, в ней стены крепки,
   В ней каждый день — как год.
И каждый день в том долгом годе
   Так медленно идет.

И знаю я: все, все законы,
   Что сделал человек,
С тех пор, как первый брат убит был,
   И мир стал — мир калек, —
Закон мякину сохраняет
   И губит рожь навек.

И знаю я, — и было б мудро,
   Чтоб каждый знал о том, —
Что полон каждый камень тюрем
   Позором и стыдом:
В них люди братьев искажают,
   Замок в них — пред Христом.

Луну уродуют решеткой
   И солнца лик слепят,
И благо им, что ад их скрытен:
   На то, что там творят,
Ни бога сын, ни человека
   Не должен бросить взгляд!

Деянья подлые взрастают,
   Как плевелы, в тюрьме.
Что есть благого в человеке —
   Бледнеет в той чуме,
И над замком Тоска нависла,
   Отчаянье — во тьме.

Ребенка мучают, пугают,
   Он плачет день и ночь.
Кто слаб — тем кнут, кто глуп — тех хлещут,
   Кто сед — тех бить не прочь.
Теряют ум, грубеют, чахнут —
   И некому помочь.

Живем мы — каждый в узкой келье,
   Вонючей и глухой,
Живая Смерть с гнилым дыханьем —
   За каждою стеной,
И, кроме Похоти, все тлеет,
   Как пыль, в душе людской.

Водой соленой там поят нас,
   И слизь по ней скользит,
И горький хлеб, что скудно весит,
   С известкой, с мелом слит,
И Сон не хочет лечь, но бродит
   И к Времени кричит.

Но если Голод с бледной Жаждой —
   Змея с другой змеей,
О них заботимся мы мало,
   Но в чем наш рок слепой —
Тот камень, что ты днем ворочал,
   В груди — во тьме ночной.

Всегда глухая полночь в сердце,
   И тьма со всех сторон.
Мы рвем канат, мотыль вращаем,
   Ад — каждый отделен,
И тишина еще страшнее,
   Чем грозный медный звон.

Никто не молвит слова ласки
   С живущим мертвецом,
И в дверь лишь виден взор следящий
   С бесчувственным лицом.
Забыты всеми, — мы и телом
   И духом здесь гнием.

Цепь Жизни ржавя, каждый жалкий
   Принижен и забит, —
И кто клянет, и кто рыдает,
   И кто всегда молчит.
Но благ Закон бессмертный бога:
   Он камень душ дробит.

Когда же нет у человека
   В разбитом сердце сил,
Оно — как тот ларец разбитый,
   Где нард роскошный был,
Который в доме с прокаженным
   Господь, как клад, открыл.

Счастливы — вы, с разбитым сердцем,
   Уставшие в пути.
Как человек иначе может
   Свой дух от Тьмы спасти?
И чем же, как не сердцем, может
   Христос в наш дух войти?

И тот — с кровавым вздутым горлом
   И с мглой недвижных глаз —
Ждет рук Того, кем был разбойник
   Взят в Рай в свой смертный час.
Когда у нас разбито сердце,
   Господь не презрит нас.

Тот человек, что весь был, в красном
   И что читал Закон,
Ему дал три недели жизни,
   Чтоб примирился он,
Чтоб тот с души смыл пятна крови,
   Кем нож был занесен.

К его руке — от слез кровавых
   Вернулась чистота:
Лишь кровью кровь омыть возможно,
   И влага слез чиста, —
И красный знак, что дал нам Каин,
   Стал белизной Христа.