Мартин Опиц - Колесо фортуны

Я — немец. Пусть дозволено глупцам
Меня лишать гражданства в озлобленье.
Я прав своих гражданских не отдам.
И если завтра спросят поколенья:
«Скажите, кто в немыслимые годы
Германию так мучил и давил?» —
Тогда решите вы, сыны народа,
Кто не был немцем и кто немцем был.
Корнями врос я в грунт моей державы
Наперекор кипенью непогод.
Там среди гор, как символ вечной славы,
Высокий дуб над кручею растет.
Надежно защищен корою твердой,
Ветвями раздирая мрак ночной,
Стоит он, несгибаемый и гордый,
Самих небес касаясь головой…
Я — немец. Пусть дозволено глупцам
Меня лишать гражданства в озлобленье.
Не встану перед ними на колени
И прав своих гражданских не отдам!
И знаю — будет лучший день на свете:
Народ проснется, к жизни возрожден.
Растет наш дуб и, устремясь в столетья,
Шумит листвою на ветру времен!

Я — немец… Да! В немецкой стороне
Родился я и не скорблю об этом.
Я — немец. И самой судьбою мне
Начертан путь — немецким стать поэтом.
С народом я всю боль его делил,
Тысячелетний гнет, что так огромен.
И не казался, а на деле был
Родной народ трудолюбив и скромен.
И я гордился участью своей!
Растил в народе добрые начала,
Вникая сердцем в суть его речей.
И речь парода, словно песнь, звучала.
Но злобно бушевали вкруг меня
Захватчики, дельцы и шарлатаны.
Они кричали: «Силою огня
Мы, немцы, покорить должны все страны!»
Нет, их за немцев я признать не мог!
И я расстался с их гнездом осиным.
Тому, кто грабит вдоль чужих дорог,
Не буду я вовек согражданином!
Я — немец. Но я знаю: немцем быть —
Не значит в муки повергать полсвета.
От этих немцев мир освободить —
Вот в чем я вижу высший долг поэта.
Мне ваша боль и ненависть ясна,
Вы все, кто стонет под немецким гнетом!
И ненависть и скорбь у нас одна.
Наш общий гнев — к отмщению зовет он!
Запомним преступления врагов,
Единый враг у нас сегодня с вами.
Пусть с вашим зовом мой сольется зов.
Мы вместе плачем общими слезами.
Настанет день, когда и мой народ
Поднимется, чтоб сбросить власть тиранов.
Затем живу, что верю: день придет,
Он засияет — поздно или рано.
И в этот день, который в каждом сне
Нам грезится сквозь мрак и непогоду,
Дано святое право будет мне:
«Я — немец!» — гордо возвестить народу!

Средь всех улик в судебном зале
О них ты память сохрани!
Так было. Молча судьи встали,
Когда вступили в зал они.
Шел за свидетелем свидетель,
И суд, казалось, услыхал,
Как вдалеке запели дети
Чуть слышно траурный хорал.
Шагали туфельки по залу,
Тянулись лентой в коридор.
И в строгом зале все молчало,
И только пел далекий хор.
Так кто ж им указал дорогу,
Кто это шествие привел?..
Одни еще ходить не могут
И спотыкаются о пол,
Другие выползли из строя,
Чтоб хоть немного отдохнуть
И дальше длинной чередою
Сквозь плач детей продолжить путь…
Своей походкою поспешной
Шли мимо судей башмачки,
Так умилительно потешны,
Так удивительно легки,
Из кожи, бархата и шелка,
В нарядных блестках золотых —
Подарок дедушки на елку,
Сюрприз для маленьких франтих.
Одни сверкают сталью пряжек,
В помпонах ярких… А иным
Был путь далекий слишком тяжек,
И злобно дождь хлестал по ним.
…Мать и ребенок. Вечер зимний.
Витрины светится стекло.
«Ах, мама! Туфельки купи мне!
В них так удобно, так тепло!»
Сказала мать с улыбкой горькой:
«Нет денег. Где мы их найдем?»
И вот несчастные опорки
По залу тащатся с трудом,
Чулочек тянут за собою
И дальше движутся во тьму…
…О, что за шествие такое?
И этот смутный хор к чему?..
Они идут. Не убывает
Неисчислимый, страшный строй.
Я вижу — кукла проплывает,
Как в лодке, в туфельке пустой.
А вот — совсем другая пара,
Когда-то эти башмаки
Гоняли мяч по тротуару
И мчались наперегонки.
Ползет пинетка одиноко —
Не может спутницу найти.
Ведь снег лежал такой глубокий —
Она замерзла на пути.
Вот пара стоптанных сандалий
Вступает тихо в зал суда.
Они промокли и устали,
Но все равно пришли сюда.
Ботинки, туфельки, сапожки
Детей бездомных и больных.
Где эти маленькие ножки?
Босыми кто оставил их?..
Судья прочтет нам акт печальный,
Число погибших назовет.
…А хор далекий, погребальный
Чуть слышно в сумраке поет.
…Бежали немцы на рассвете,
Оставив с обувью мешки.
Мы видим их. Но где же дети?
…И рассказали башмачки.
…Везли нас темные вагоны,
Свистел во мраке паровоз,
Во мгле мелькали перегоны,
Так поезд нас во тьму привез.
Из разных стран сюда свезли нас,
Из многих мест, в короткий срок.
И кое-кто пути не вынес,
И падал, и ходить не мог.
Мать причитала: «Три недели…
Судите сами… путь тяжел…
Они горячего не ели…»
С овчаркой дядя подошел:
«О, сколько прибыло народца!
Сейчас мы вам поесть дадим.
Здесь горевать вам не придется!»
Вздымался в небо черный дым.
«Для вас-то мы и топим печки.
Поди, продрогла детвора?
Не бойтесь, милые овечки,
У нас тут, в Люблине, жара!»
Нас привели к немецкой тете.
Мы встали молча перед ней.
«Сейчас вы, крошки, отдохнете.
Снимите туфельки скорей!
Ай-ай, зачем же плакать, дети?
Смотрите — скоро над леском
Чудесно солнышко засветит,
и можно бегать босиком.
Ох, будет здесь жара большая…
А ну, в считалочки играть!
Сейчас я вас пересчитаю:
Один. Два. Три. Четыре. Пять…
Не надо, крошки, портить глазки,
Утрите слезки, соловьи.
Я — тетя из немецкой сказки,
Я фея, куколки мои.
Фу, как не стыдно прятать лица!
Вы на колени пали зря.
Встать! Нужно петь, а не молиться!
Горит над Люблином заря!»
Нам песенку она пропела
И снова сосчитала нас,
А в доме, где заря горела,
Нас сосчитали в третий раз.
Вели нас, голых, люди в черном…
И захлебнулся детский крик…
…И в тот же день на пункте сборном
Свалили обувь в грузовик.
Да. Дело шло здесь как по маслу!
Бараки. Вышки. Лагеря.
И круглосуточно не гасла
В печах германская заря…
Когда, восстав из гроба, жертвы
Убийц к ответу призовут,
Те башмачки в отрядах первых
Грозой в Германию войдут.
Как шествие бессчетных гномов,
Они пройдут во тьме ночей
Из края в край, от дома к дому
И все ж отыщут палачей!
Проникнут в залы и подвалы,
Взберутся вверх, на чердаки…
Убийц железом жуть сковала:
Стоят пред ними башмачки!
И в этот час зарей зажжется
Свет правды над страной моей…
…Хорал печальный раздается.
Далекий, смутный плач детей.
Лицо убийц открылось людям.
Виновных в зверствах суд назвал.
И никогда мы не забудем,
Как башмачки вступили в зал!

Как много их, кто имя «немец» носит
И по-немецки говорит… Но спросят
Когда-нибудь: — Скажите, где была
Германия в ту черную годину?
Пред кем она позорно гнула спину?
Свою судьбу в чьи руки отдала?
Быть может, там, во мгле, она лежала,
Где банда немцев немцев угнетала,
Где немцы, немцам затыкая рот,
Владыками себя провозглашали,
Германию в бесславный бой погнали,
Губя свою страну и свой народ?
Назвать ли тех «Германией» мы вправе,
Кто потянулся к дьявольской отраве,
Кто, опьянев от бешенства и зла,
Нес гибель на штыке невинным детям
И кровью залил мир? И мы ответим:
— О нет, по там Германия была!
Но в камерах, в тюремных казематах,
Где трупы изувеченных, распятых
Безмолвно проклинали палачей,
Где к отомщенью призывает жалость, —
ТАМ новая Германия рождалась,
ТАМ билось сердце родины моей!
Оно стучало там, за той стеною,
Где узник сквозь молчанье ледяное
Шагал на плаху, твердый как скала.
В немом страданье матерей немецких,
В тоске по миру, в тихих песнях детских —
О, ТАМ моя Германия была!
Ее мы часто видели воочью,
Она являлась днем, являлась ночью,
Украдкой пробираясь по стране.
Она в глубинах сердца вызревала,
Жалела нас, и с нами горевала,
И нас будила в нашем долгом сне.
Пускай еще в плену, пускай в оковах,
Она рождалась в наших смутных зовах,
И знали мы, что день такой придет:
По воле пробужденного народа
Восторжествуют правда и свобода
И родину получит мой народ.
Об этом наши предки к нам взывали,
Грядущее звало из дальней дали:
«Вы призваны сорвать покровы тьмы!»
И, неподвластны ненавистной силе,
Германию в себе мы сохранили
И ею были, ею стали — МЫ!