Владимир Черноземцев - «Мартен»

— Вот и пришли! — сказала Цветкова, останавливаясь у крыльца длинного барака — первого строения на Новинке, перевезенного из Сотого квартала.

Когда Богданов подошел к ней, держа одну руку в кармане брюк, а другую за бортом ватной фуфайки, она спросила:

— Мне подождать тебя или идти домой?

Он взял ее руку в свои большие ладони.

— Подожди, Даша! Переговорю с замполитом и пойдем вместе. Не раздумала еще меня чаем поить?

— Нет, Харитон Клавдиевич, не раздумала.

— Тогда жди!

— Ты иди к Борису Лавровичу, а я тем временем в магазин сбегаю. Потом приду сюда. Я скоро….

Замполит ждал Богданова в комнате, где стояло три кровати и посредине — большой стол, застланный простыней. На столе была чугунная литая пепельница и графин с водой, накрытый стаканом. Увидев Богданова, Зырянов пошел ему навстречу, взял у него из рук шапку и повесил на стену.

— Ну, раздевайтесь!

— Нет, нет, замполит! Я ненадолго к тебе.

— Ну, нет! Раз пришли, так скоро я вас не выпущу. Посидим, покалякаем. О многом надо поговорить. Чайком побалуемся. Водкой угощать не буду, а чайку попьем… Давайте, давайте, раздевайтесь!

Богданов разделся, пригладил волосы. Зырянов подал ему стул.

— Так я, замполит, вот по какому вопросу. Вы намекали насчет моей неустроенной жизни. Чем-то помочь хотели, — присаживаясь, начал Богданов.

— Постойте, Харитон Клавдиевич! Вы сразу — с места в карьер! Спешить некуда. Я давно искал случая побеседовать с вами по душам. Давайте сперва почаевничаем. Я сейчас распоряжусь.

Зырянов встал, хотел идти. За ним поднялся и Богданов.

— Чаю мне не надо. Я пойду.

— Нет уж, нет, Харитон Клавдиевич! Вы меня не обижайте… Посидите минуточку, я сейчас вернусь.

Пока Зырянов ходил где-то там по бараку, Богданов сидел, как на шпильках. Он уже забыл о том, зачем пришел к Зырянову. Сидел и думал только о Дарье. Ему казалось теперь, что Аксюша не умерла, что она живая, только изменилась за два десятка лет и приняла облик Даши Цветковой. Дарья стояла в его глазах, он видел ее в каморке с утюгом в руке, видел перед зеркалом, расчесывающей волосы. Волнистые волосы казались ему необыкновенно пышными и красивыми. Хотелось потрогать их, погладить, перебирая в своих пальцах.

Вошел Зырянов, а за ним женщина с шипящим самоваром в руках. Самовар никелированный, новенький, чем-то напоминающий рюмку. Вслед за самоваром на столе появились стаканы на блюдцах, сахарница, сдобные плюшки на тарелке, печенье, банка с мандариновым вареньем.

Зырянов начал наливать чай.

— Не наливайте, замполит, пить не буду.

— Чай пить — не дрова рубить, — заметил Зырянов, ставя стакан перед Богдановым и подвигая к нему поближе все, что было на столе. — Угощайтесь по-свойски, запросто.

Однако Богданов ни к чему не притрагивался. То и дело поглядывал на незанавешанное окно. Прислушался. Ему казалось, что Даша вот-вот подойдет. А, может быть, уже пришла и стоит у крыльца.

И он встал, метнулся из-за стола, чуть его не перевернул вместе с самоваром, шагнул к двери, быстро надел шапку, фуфайку.

— Я как-нибудь еще приду! — сказал он Зырянову.

Голубая полоса от фонаря падала на стол, ломалась, прочерчивала наискось половицы, пересекала руку жены. Андрей откинул одеяло и опустил ноги на холодный пол.

— Уходишь? — Адель поднялась на локте, попала в полосу света и сощурилась, — остался бы…

Он не ответил, отыскивая ногой тапки.

— Цеховые на вечер идут…

«Боже, как надоело, будто не восемь, а восемьсот лет вместе прожили», — подумал, раздражаясь.

На кухне он плеснул в лицо холодной воды, быстро оделся, залпом выпил кружку остывшего чая.

— Уйти, что ли? — послышалось тоскливое всхлипывание.

— Держать не буду. — Он надел приготовленный с вечера рюкзак и взял ружье.

— Зачем женился тогда?

— Сына не разбуди. А что женился на тебе, так дурак был, вот и маюсь.

Заметался во сне Генка. Андрей хлопнул дверью.

В поселке еще спали. Светилось лишь окно у соседа Евстигнеева. Там маячила его лохматая голова. «С ребенком нянчится, а баба, небось, седьмой сон видит». По инею на траве, стуку сапог, ровному тону занимающейся зари он определил, что день будет вёдренным, тихим, и прибавил шагу. Было приятно чувствовать теплоту в теле и испытывать удовольствие от быстрой ходьбы.

«Знает, что будет по-моему, — он глубоко вбирал остывший за ночь воздух, — но не упустит случая выказать свое упрямство». Бабка не перечила деду, мать — отцу, и он, может быть, лучший слесарь во всем городе, не станет плясать под сурдинку. Начальник участка вчера машину помял — и к нему: «Андрей Ильич, просьбица…» Отчего не уважить? Но не в субботу. Выходной — для души. Не хочешь ждать, найди другого. Только другой так не сделает, так не сделает никто. Понимают и ждут. Все понимают, каков он есть человек, кроме нее.

По краям дороги пихтач. Неистребимый грибной запах. Редкий писк синиц да прерывистый стукоток дятла: постучит, будто подумает, а стоит ли продолжать? Снова постучит и опять задумается: а не рано ли? Глухой шум — внизу бурлит стремительная Губенка, обтекая скользкие камни.

Тут, на берегу, когда-то прогремел его первый выстрел. Запоздавший с отлетом селезень поник изумрудной шеей. Сизый дымок тек над рекой. Сладковато пахла гильза пороховой гарью. Искрилась, качаемая водой, обледенелая ветка тальника…

За речкой круто начинался подъем. Гору обыкновенно обходили. Андрей же всегда одолевал этот крутик, желая испытать первую, быстро проходящую усталость, ибо она, по мнению Андрея, как хорошая разминка, давала зарядку на целый день. К тому же хотелось встретить восход на вершине. Но опоздал. Солнце уже вышло, когда он перевел дух. Вытер влажный лоб, расстегнул ворот рубахи, сел, обхватив колени, и подставил лицо слепящему солнцу. Отсюда во все стороны простирались волнами горы. Полегчало, словно все мелкое — там, внизу, а здесь, на вершине, остались только чистые, как утренний воздух, мысли. Для полного блаженства он закурил, чтобы испытать легкое кружение в голове. А далеко внизу, скрытый туманом, лежал город. Его еще не коснулись лучи солнца. И многим спящим еще там так и не суждено узнать золотого утра. И он пожалел людей. Они боялись потерять вечер, а надо бы бояться потерять утро…

Охота не удалась. Андрей стрелял только по тетереву да рябчику. Тетерев ушел. Рябчик, вспорхнувший из-под ног, упал растерзанной тряпкой. Андрей подержал за крыло легкие остатки и бросил.

День тянулся нескончаемо долго. Утомляла пестрота дня. Но, главное, вернулась и уже не покидала едва осязаемая горечь досады и отравляла радость светлого праздника.

Солнце медленно уходило за кромку леса. Стоял один из немногих вечеров осени, когда, как бы насыщенный золотистым туманом, он бросает теплый блеск на березы, и те пылают факелами. Горячими угольями пламенеет рябина. В колее забытой дороги, сквозь пурпур палых листьев, сквозит небесная глубина. В этой ослепительной яркости есть предчувствие тихой печали: пройдет, может быть, одна только ночь, и лес потускнеет, ляжет на него налет угасания.

Андрей вяло шел старой вырубкой, надеясь еще поднять тетеревов, и с трудом продирался по сухим сплетениям мышиного горошка. От прикосновения стручки лопались, стреляя горошинками, створки скручивались. Рыжие шапки дудника — чуть задень — сорили семенами, к разгоряченному лицу липла паутина, в глазах зыбилась пестрота. Под одним из заросших валунов ворковал родник. Опустившись на колено, Андрей припал к студеной струе и не мог оторваться, пока не заломило зубы. У-ух! — утер изнанкой кепки лицо, присел на камень, устало вытянул гудевшие ноги.