Виктор Широков - Иглы мглы

Причудливый узор
камней на побережье.
Смотри, смотри в упор,
протри очки, приезжий!
Здесь моря витражи
колышет ветер странствий.
Не так ли наша жизнь
пестра в непостоянстве?
Не так ли каждый час
дробит, шлифует душу,
как море без прикрас
обгладывает сушу?
Швыряя голыши,
гремя о гальку галькой,
волна взбежать спешит
на каждый холмик жаркий.
Бессмысленный напор,
но им и создается
причудливый узор,
хранящий с жизнью сходство.
Вмешаться не берись,
верь в предопределенье.
Не блажь и не каприз
прилив, отлив… Сцепленье
раскрученных планет.
Космические всплески.
Непознанный секрет
механики вселенской.
Но внятен стал прибой
с его прибрежной пеной,
как разговор с собой
о чем-то сокровенном.
Глухой и ровный шум
невидимых насосов.
Ответный рокот дум
на множество вопросов.
А если будет смыт
узор шальной волною,
тем очевидней смысл
в согласье быть с судьбою.

Гульрипши… К названию
прислушиваюсь… Соловей
как будто вьет стальною нитью соло.
И, крыльями махая, из ветвей
летит стремглав трепещущее слово.
На солнце зеленеет моря гладь
и переходит в синь у горизонта.
Как хорошо подальше заплывать
и вглядываться в берег зорко!
Садов густая зелень и лесов
окутывает мантиею горы.
Немного в жизни сладостных часов,
когда с самим собою не в раздоре.
Белеет слева зданьями Сухум,
вдоль моря выгнутый, как половинка лука.
Стреляй в меня, не целясь, наобум,
приятельница давняя, разлука!
Я столько раз прощался и страдал,
влюбленный в города, как в женщин.
И драгоценных слов металл
бросал в года, как в воду, боль уменьшив.
Сейчас совсем другой исход,
мне ясен поворот событий.
Я верю: будет новый год
лететь по заданной орбите.
И я еще не раз с женой
и с дочерью сюда приеду…
И будет черноморский зной
над грустью праздновать победу!
Веселый, загорелый и худой,
кивая головой непоседелой,
я встречусь с черноморскою водой
и обниму ее умело.
Плыви, плыви! Смывай печалей груз.
Над опасеньями своими смейся.
Здесь чувств и мыслей сладостный союз
еще не раз затронет сердце.
Еще я съезжу и в Зугдиди, и в Батум,
в Тбилиси, может, напоследок…
Куда влечет свободный ум,
как завещал вольнолюбивый предок.
И трепетная флейта Гюль-муллы,
когда-то тешившая персиянок,
и моря изумрудные валы
еще не раз разбудят спозаранок.
А позже, проследив по карте след
метаний, поисков и странствий,
пусть кто-нибудь вздохнет:
"Ведь был же белый свет
хорош в своем непостоянстве!"
А вечером гуляет молодежь
и, плечи загорело обнаживши,
вдруг повторит сквозь хохот и галдеж:
"Гульрипши!"
За это и люблю тебя, страна,
и потому несет стальная птица
туда, где черноморская волна
о берег не устанет биться.
Я этот шум подслушал и несу
как в сердце шорох крови…
Наверное, вступил я в полосу
незатухающей любови.
Не прекращайся, яростный прибой!
Не бойся о скалу разбиться!
Как нужен спор с судьбою, и с собой,
и с равнодушьем очевидца!
Преодолеть разноречивость сред
и выстоять, и настоять на праве
самим собою быть на склоне лет
и не бездельником в державе.
Запомнится не местное вино,
а — речи, где одна сквозит забота
о мире… Единение одно
людей братает — их работа.
И пусть запомнит на прощанье взгляд
не только рыночные фрески,
не только море и соседний сад,
но взгляд ответный, радостный и резкий.

Вот и я узнал, как видно, цену
благородству, дружбе и любви…
Что ж, давай, закончим эту сцену,
жизнь моя, скорей антракт зови!
В том антракте — перестук бутылок,
бутерброды, гомон, женский смех…
Самому себе смотрю в затылок,
он, увы, такой же, как у всех.
Очередь покорно разойдется,
чтоб опять вглядеться в новый акт,
веря: побеждает благородство;
понимая: всюду важен такт.
Почему же, веря в провиденье,
мы в быту не ищем красоты,
разрушая хрупкие виденья
в жизнь не воплотившейся мечты?

Перепачканы руки в чернилах,
я фломастер опять заправлял…
И юлит, как в ладонях обмылок,
мысль, что вот он — бесславный финал.
Но подул ветерок из фрамуги,
и подумалось: "Жизнь хороша!
Что ж, работа пусть пачкает руки,
оставалась бы чистой душа…"

Очень часто меня обижали.
И притом — ни за что, ни про что.
Я бы все позанес на скрижали,
только вряд ли кто это прочтет.
Все обиды мои — обыденка.
Так — заноза, осиный укус.
Хватит строить большого ребенка.
Выбрал гуж, так держись и не трусь.
Перемелется жизнь. Разойдется.
Пролетит через сито годов.
И обиды считать не придется
то-то взвоешь — во веки веков.

1
Сон-сын, сын-сон,
ветром ночи принесен,
темной мысли в унисон
колыбельный звон.
Сын-сон, сон-сын,
я с тобою не один;
среди жизненных руин
мой ночной рубин.
Сон-сын, сын-сон,
именем не наречен,
тихо спи во мгле времен,
смерти обречен.
Сын-сон, сон-сын,
нежно плачет клавесин;
грозди пламенных рябин
между злых осин.
Я до смерти обречен
слышать с четырех сторон
сумасшедший перезвон:
сон-сын, сын-сон!

2
Я Бог-отец, мой сын убит,
и где могила, неизвестно.
И мать безвинная скорбит,
и пленный дух взывает к мести.
Какие мерзкие скоты!
Кругом Содом, кругом Гоморра…
Стихом о пользе красоты
здесь прополаскивают горло.
Они взялись и за меня,
они распнут меня охотно,
цепями ржавыми гремя
(потом покроют позолотой).
Я мог бы мигом покарать
сонм просвещенных негодяев,
чтоб стала гробом им кровать,
чтобы о мщенье догадались.
Но время покарает их
надежною рукой железной,
им не бывать среди живых,
и месть моя здесь бесполезна.
Они же заживо мертвы,
хрипя в блевотине привычно.
А вы? Со мной согласны вы?
Мне, впрочем, это безразлично.
Я Бог-отец, мой сын убит,
а где могила — неизвестно;
и это горше всех обид,
и вне законов кровной мести.

Написала мне мать письмо.
Вновь меня во всем укоряла.
Мол, ничто не пойдет само.
Мол, сыночек, успехов мало.
Хоть и дожил до сорока,
своего заповедного срока,
Но нужна ли твоя строка?
Что стрекочешь ты, как сорока?
Долбишь клавиши день-деньской.
Ждешь-пождешь от критики реплик.
Сыт по горло, поди, тоской.
Понапрасну одежку треплешь.
Возвращался б скорей домой.
Как соседи кругом, трудился.
Повстречался с какой вдовой
да сошелся али слюбился.
Жил бы дружно, своей семьей,
шелестел бы кроссворд в газете,
отдыхал бы весь день седьмой,
если б слушал всегда советы.
И еще попросила прислать
чаю, сыру, немного масла…
Что я ей могу написать?
Что еще ожидаю счастья,
что советы все трын-трава;
никому они не помогут.
Если взяли стихи права,
то затягивают, как омут.
И пошел я купить билет,
и месил декабрьскую слякоть,
чтобы сбросить вериги лет
и, как мальчик, опять поплакать
по несбывшемуся вчера,
не свершившемуся сегодня…
Не притворство и не игра
этих слез порыв благородный,
этот простонародный жест,
брызги смахивающий ладонью.
И не надо напрасных жертв,
блудный сын не смирен юдолью.
Не согбен я еще в кольцо.
Ничего, что слегка поплачу,
да не прячу свое лицо,
как и душу свою не прячу.
Не шуршу в уголке тесьмой,
бандероли не шлю, как прежде.
Написала мне мать письмо.
Все мы долго храним надежду.

Ты живешь мгновеньем длинным,
жизнь прекрасная моя.
Чистишь зубы "Поморином"
и мечтаешь про моря.
А потом спешишь скорее
на работу, в институт;
каждый день на день стареешь,
так с тобой хозяин крут.
Вдоль стальных трамвайных линий
мы с тобой сам-друг бежим
ранним утром, утром зимним,
утром сизо-голубым.

Что предскажет, что сулит
спутанность ладонных линий?
Принимаю "эринит",
тем спасаюсь от Эринний.
Словно когти сердце рвут
на невидимые части,
а еще цыганки врут
про невиданное счастье.
Значит, в чем-то виноват…
Приоткрой, Зевес, завесу…
Сердце в тысячи карат
бриллианта больше весит.
Я по городу иду.
Что вокруг, не замечаю.
У эпохи на виду
встречу славе назначаю.