Владимир Маяковский - Стихотворения (1912-1917)

                 "На глади асфальта мне хорошо грассировать!"

                 10 Не потому ли, что небо голуб_о_,

                 а земля мне любовница в этой праздничной чистке,

                 я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо,

                 и острые и нужные, как зубочистки!

                 Женщины, любящие мое мясо, и эта

                 девушка, смотрящая на меня, как на брата,

                 закидайте улыбками меня, поэта, -

                 я цветами нашью их мне на кофту фата!

                 [1914]

                   Послушайте!

                   Ведь, если звезды зажигают -

                   значит - это кому-нибудь нужно?

                   Значит - кто-то хочет, чтобы они были?

                   Значит - кто-то называет эти плев_о_чки

                   жемчужиной?

                   И, надрываясь

                   в метелях пол_у_денной пыли,

                   врывается к богу,

                   боится, что опоздал,

                10 плачет,

                   целует ему жилистую руку,

                   просит -

                   чтоб обязательно была звезда! -

                   клянется -

                   не перенесет эту беззвездную муку!

                   А после

                   ходит тревожный,

                   но спокойный наружно.

                   Говорит кому-то:

                20 "Ведь теперь тебе ничего?

                   Не страшно?

                   Да?!"

                   Послушайте!

                   Ведь, если звезды

                   зажигают -

                   значит -это кому-нибудь нужно?

                   Значит - это необходимо,

                   чтобы каждый вечер

                   над крышами

                30 загоралась хоть одна звезда?!

                   [1914]

                   Улица провалилась, как нос сифилитика.

                   Река - сладострастье, растекшееся в слюни.

                   Отбросив белье до последнего листика,

                   сады похабно развалились в июне.

                   Я вышел на площадь,

                   выжженный квартал

                   надел на голову, как рыжий парик.

                   Людям страшно - у меня изо рта

                   шевелит ногами непрожеванный крик.

                10 Но меня не осудят, но меня не облают,

                   как пророку, цветами устелят мне след.

                   Все эти, провалившиеся носами, знают:

                   я - ваш поэт.

                   Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!

                   Меня одного сквозь горящие здания

                   проститутки, как святыню, на руках понесут

                   и покажут богу в свое оправдание.

                   И бог заплачет над моею книжкой!

                   Не слова - судороги, слипшиеся комом;

                20 и побежит по небу с моими стихами подмышкой

                   и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

                   [1914]

                      В ушах обрывки теплого бала,

                      а с севера - снега седей -

                      туман, с кровожадным лицом каннибала,

                      жевал невкусных людей.

                      Часы нависали, как грубая брань,

                      за пятым навис шестой.

                      А с неба смотрела какая-то дрянь

                      величественно, как Лев Толстой.

                      [1914]

                     "Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!

                     Италия! Германия! Австрия!"

                     И на площадь, мрачно очерченную чернью,

                     багровой крови пролилась струя!

                     Морду в кровь разбила кофейня,

                     зверьим криком багрима:

                     "Отравим кровью игры Рейна!

                     Громами ядер на мрамор Рима!"

                     С неба, изодранного о штыков жала,

                  10 слёзы звезд просеивались, как мука в сите,

                     и подошвами сжатая жалость визжала:

                     "Ах, пустите, пустите, пустите!"

                     Бронзовые генералы на граненом цоколе

                     молили: "Раскуйте, и мы поедем!"

                     Прощающейся конницы поцелуи цокали,

                     и пехоте хотелось к убийце - победе.

                     Громоздящемуся городу ур_о_дился во сне

                     хохочущий голос пушечного баса,

                     а с запада падает красный снег

                  20 сочными клочьями человечьего мяса.

                     Вздувается у площади за ротой рота,

                     у злящейся на лбу вздуваются вены.

                     "Постойте, шашки о шелк кокоток

                     вытрем, вытрем в бульварах Вены!"

                     Газетчики надрывались: "Купите вечернюю!

                     Италия! Германия! Австрия!"

                     А из ночи, мрачно очерченной чернью,

                     багровой крови лил_а_сь и лил_а_сь струя.

                     20 июля 1914 г.

                 По черным улицам белые матери

                 судорожно простерлись, как по гробу глазет.

                 Вплакались в орущих о побитом неприятеле:

                 "Ах, закройте, закройте глаза газет!"

                 Письмо.

                 Мама, громче!

                 Дым.

                 Дым.

                 Дым еще!

              10 Что вы мямлите, мама, мне?

                 Видите -

                 весь воздух вымощен

                 громыхающим под ядрами камнем!

                 Ма -а -а -ма!

                 Сейчас притащили израненный вечер.

                 Крепился долго,

                 кургузый,

                 шершавый,

                 и вдруг, -

              20 надломивши тучные плечи,

                 расплакался, бедный, на шее Варшавы.

                 Звезды в платочках из синего ситца

                 визжали:

                 "Убит,

                 дорогой,

                 дорогой мой!"

                 И глаз новолуния страшно косится

                 на мертвый кулак с зажатой обоймой.

                 Сбежались смотреть литовские села,

              30 как, поцелуем в обрубок вкована,

                 слезя золотые глаза костелов,

                 пальцы улиц ломала Ковна.

                 А вечер кричит,

                 безногий,

                 безрукий:

                 "Неправда,

                 я еще могу-с -ї

                 хе! -

                 выбряцав шпоры в горящей мазурке,

              40 выкрутить русый ус!"

                 Звонок.

                 Что вы,

                 мама?

                 Белая, белая, как на гробе глазет.

                 "Оставьте!

                 О нем это,

                 об убитом, телеграмма.

                 Ах, закройте,

                 закройте глаза газет!"

                 [1914]

                      Скрипка издергалась, упрашивая,

                      и вдруг разревелась

                      так по-детски,

                      что барабан не выдержал:

                      "Хорошо, хорошо, хорошо!"

                      А сам устал,

                      не дослушал скрипкиной речи,

                      шмыгнул на горящий Кузнецкий

                      и ушел.

                   10 Оркестр чужо смотрел, как

                      выплакивалась скрипка

                      без слов,