Римма Казакова - Сентиментальная лирика о любви

и что потери не поймешь.

Мне говорила красивая женщина:

«Я не грущу, не ропщу.

Все, точно в шахматах, строго расчерчено,

и ничего не хочу.

В памяти – отблеск далекого пламени:

детство, дороги, костры…

Не изменить этих праведных, правильных

правил старинной игры!

Все же запутано, все же стреножено —

черточка в чертеже, —

жду я чего-то светло и встревоженно,

и безнадежно уже.

Вырваться, выбраться, взвиться бы птицею

жизнь на себе испытать…

Всё репетиции, всё репетиции,

ну а когда же спектакль?!»

…Что я могла ей ответить на это?

Было в вопросе больше ответа,

чем все, что знаю пока.

Сузились, словно от яркого света,

два моих темных зрачка.

Есть женщинам иным, о чем грустить,

при всей заметной их судеб несхожести:

и надо бы простить, да не простить

ни черствости мужской, ни толстокожести.

И женщина живет, беду тая,

с душой усталой, медленно сгорающей.

А рядом – муж, не вышедший в мужья,

и дети – настоящие товарищи…

Какая нелепая женщина!

Одною работой жива.

Ни капли в ней тайного, вещего,

нет женственного естества.

Походкой, прической, одеждою

похожа скорей на мужчин.

Где – слабое, нежно-мятежное?

Очки. Сеть суровых морщин.

Не хочет она или ленится,

а может, ей все ни к чему.

Читает какие-то лекции.

Встречают ее по уму.

И что-то в том есть безнадежное!

…А мы разве лучше живем,

когда со своими одежками

все ленточки финишей рвем?

И – первыми будем иль третьими,

других оттеснив и забив,

но как по одежке нас встретили,

вот так и проводят, забыв.

Заходит соседка немодная,

и зависти я не уйму

к тому, чем счастливо измотана,

к повадке ее и уму.

И мы говорим с ней о Маркесе,

о Бунине и о Леже…

И бремя страстей парикмахерских

не давит на плечи уже.

Женщина ребёнка родила.

Ну, дела! И не моргнула глазом.

Вот она разверста и светла

и открыта разом всем заразам.

Там, где был младенец, – пустота.

И тихонько, смутно беспокоясь,

чувствует, как полые места

заполняет беспредельный космос.

И пускай не навсегда, не всласть,

нам дано всей плотью нашей бренной

вдруг узнать таинственную связь

с вечною и чуждою вселенной…

Я так тебя люблю издалека,

на континенте, противоположном

родной стране, где тоже нелегка

была любовь с тоской о невозможном.

Я так тебя издалека люблю,

не чувствую ни чуждым, ни ушедшим,

что кажется, я шар земной пробью

насквозь биеньем сердца сумасшедшим!

В конце печальной эпопеи,

перевернувшей жизнь мою,

я на развалинах Помпеи,

ошеломленная, стою.

В нас человек взвывает зверем,

мы в гибель красоты не верим.

Жестокость!

Парадокс!

Абсурд!

В последний миг последней боли

мы ждем предсмертной высшей воли,

вершащей справедливый суд.

Но вот лежит она под пеплом,

отторгнутым через века,

из огненного далека

с моим перекликаясь пеклом.

И негодуя, и робея,

молила, плакала, ждала.

Любовь, заложница, Помпея,

зачем, в стихи макая перья,

такой прекрасной ты была?

Захлестнута глухой тоской я.

Нет, гибнуть не должно такое!

Ах, если бы! О, если бы…

Но под ногами – битый мрамор:

обломки дома или храма,

осколки жизни и судьбы.

Вернусь домой к одной себе я,

найду знакомого плебея

по телефону, доложив,

что хороша была Помпея!

А Рим…

Рим, Вечный город, жив.

Приезжаю из командировки

в чем-то новом, как в татуировке,

вся из завтра, вся издалека.

До былого дня в его заботе

дела нет моей клейменой плоти,

и прозрачен дух, и жизнь легка.

Я вернулась, как корабль с орбиты,

я не помню мелкие обиды.

Друг завороженно и светло

на меня, что ввысь еще несется,

смотрит, будто на затменье солнца,

как сквозь закопченное стекло.

Как остаться в нашей гуще, чаще

этой занебесною, парящей,

недоступной дикому копью?

Как сквозь чад и ад молвы дотошной

пронести, не расплескав, в ладошках

хрупкую, как жизнь, любовь мою?

Тщетное, смешное упованье!

Мне звонят из места пребыванья:

«Как полет? От всех большой привет.

Помидоры, значит, не помяли?

И цветочки наши не повяли…

Встретимся, конечно, тесен свет!..»

Я смотрю и вижу, что, похоже,

блекнут иероглифы на коже.

Друг, очнувшись, – про дела, дела…

И во все, что – смерть, восторг и сказка,

лезет телефонная развязка.

И молчат мои колокола.

По запаху море ищу.

Жара! Не Колобжег – Карибы!

По запаху счастья грущу,

а пахнет водою и рыбой.

О, вечная женская блажь,

тоскою темнящая душу:

вся жизнь – только фон и пейзаж,

а кто-то – туман и мираж,

но нужен – один! – до удушья.

Зачем мое сердце болит?

Когда, наконец, перестанет?!

Давно уже опыт велит

акценты любви переставить.

Люблю этот город чужой,

хожу по нему невидимкой.

Он медленный и небольшой,

с его прибалтийской душой

смурная, моя, – невредима.

Люблю – без тебя, без тебя!

Лишь так вырвусь, выживу, справлюсь

лишь так, не стелясь, не глупя,

себе и кому-то понравлюсь.

Сама одобряла разбой,

хотя открывалось уже мне:

беда – быть победы рабой,

но – ужас! – рабой пораженья.

На что ты меня осудил?

И все же есть выход: всецело

признаю, что ты победил

строптивые душу и тело.

Но, значит, – еще молода,

и жизнь до конца не пропета,

и, может быть, эта беда

совсем не беда, а победа!

…По запаху счастья грущу,

вздыхаю совсем не от горя,

у берега счастья ищу,

у этого вечного моря.

А сердце спокойно уже,

его больше грусть не корежит.

И капельку счастья душе

безмолвно подарит Колобжег…

Я рада, что я улетаю

из ночи в рождение дня

и маленьким облаком таю

для нас: для тебя и меня.

Устала душа от нагрузок,

от родины больно душе,

и я для пейзажей нерусских

почти что готова уже.

Тебе оставляю я снова

бесправную правду: люблю,

и это тяжелое слово

твоими губами ловлю.

Глагол, ненасытно ловимый,

летит к одному за двоих.

Губам твоим больно, любимый,

как пусто моим без твоих.

Нас все поделило неравно,

а надо остаться людьми,

и поздно уже или рано

решать уравненье любви.

Лукавый вопрос без ответа,

который решить не дано:

раздельность взаимная эта

и эта слиянность в одно.

И бегство мое непростое —

не меньше, чем встреча, для нас.

Кромсай же мотором просторы,

двадцатого века Пегас.

И нет ни обиды, ни гнева,

коль нет снисхожденья рабе,

коль все же лежит через небо

и к родине путь, и к себе.

Нет личной жизни,

от прочих отличной,

личной,

первичной…

Ах, аналитики – все о политике!

Нет жизни личной.

Сердце не тянет,

быть уже хочет

просто копилкой.

И не заглянет

кто-то с цветочком

или с бутылкой.

Нет личной жизни!

Больше не светит

в мощном и малом.

Нет личной жизни.

А у соседей —

прямо навалом!

Я их, должно быть, возненавижу.

Озноб по коже!

Я поцелуи сквозь стену слышу.

Но всхлипы – тоже…

Стала ученей

и защищенней

в мире фальшивом.

Может, и черт с ней,

пустой, никчемной

личною жизнью?!

Но все клокочет,

закатам прочит,

чем стать могли бы.

Ведь поцелуи

все-таки громче

звучат, чем всхлипы!

Нет личной жизни.

Вкус потеряла

к цели движенья.

Нет личной жизни!

Смотрю сериалы…

Жду продолженья.

Хочу сказать, как я тебя люблю,

как все еще люблю, забыть не в силах, —

в восторге и в слезах невыносимых,

люблю – как боль смертельную терплю.

Хочу сказать – но все в себе крушу.

Хочу – лишь благодарно, без укора! —

но слово – приговор. Я приговора