Система отсчета - Саша Немировский

С годами больше ценишь качества души,

Чем прелесть тела, сжатого локтями.

Хотя и то немаловажно. Не спеши,

Постой. Дай паузе вздохнуть. Поспи,

Хотя бы

И один. По эту сторону от «пи»

я обречен на круг.

На иррациональность.

Какая твердая фигура. Не порвать.

Поэтому предпочитаю дух.

Коль есть возможность выбирать

Его реальность.

По эту сторону от «пи».

По эту сторону от «е».

Здесь как дорогу не тропи —

Она не выведет вовне.

Я вишу на словах,

Что над временем-бездной проносят.

В надежде, что я проскочу по сухому.

И, ноги поджав, я болтаюсь вопросом —

А может быть, все по-другому?

А может быть, я подбираю

Словами гармонии жизни,

И в ряд числовой разлагаю судьбу,

Чтобы в цифрах суметь предсказать поворот?

Только точность смешна. Я хромаю.

А вечное Слово — плывет.

А с утра нас разбудят чайки.

И как будто запахнет морем.

Но ты зароешься в одеяло

С плечами.

И ничего на оставишь, кроме

Кончика носа.

Надо день начинать сначала —

Задавать и отвечать на вопросы,

Набегающие на кромку

Твоей суши. Без остановки.

Громко,

Пуще прежнего кричат птицы.

И свет взбивается солнечной пылью.

Вздох. Глаза.

Отключить мобильник.

И уже ничего не снится.

Я помню, как я сражался

против 10-го легиона, году в 67-м.

Стояло лето. Жара. Сжималось

Кольцо врагов. И крепость была мой дом.

Как я защищал, зверея,

Жену и детей, как мог.

Свободным живя евреем.

И был со мною мой Бог.

Когда ж проломили стену —

На ночь перерыв в бою —

Через водяную цистерну

Прочь

         Увели семью.

Спаслись. Но не все.

Остался — десяток нас на горе.

Достался

            Такой нам жребий — чтоб умереть на заре.

Пусть каждый убьет другого.

Последний убьет себя.

Свобода. О, Иегова!

Генетика наша вся.

Да пусть поживет отныне

В геноме свободы ген.

Разрушатся стены в Риме.

И храмы осядут в тлен.

Но позже, гораздо позже,

Когда разошлют указ,

О том, чтоб жиды на площадь

Собрались скорее, враз.

Услышав про это место —

Дорога на Бабий Яр,

А далее неизвестно.

Скорее всего — кошмар.

Намылит веревку бабка,

Опять сработает ген.

И вновь поголовна явка

К Богу, не подогнув колен.

Я тихо живу в покое,

Но где-то в крови сидит.

Как старая рана ноет.

И где-то в душе саднит.

Тебе хочется, чтобы я измерил температуру снега?

Он же весь почернел. Его опять лихорадит.

Я перепрыгиваю сугроб с разбега.

И вот снова там. В моем Ленинграде.

Тут тяжелое небо и большая влажность.

Так что я в лыжной шапочке. Чтоб не холодно голове.

Поворачиваю за чей-то угол. Чей — неважно.

Перекресток.

Мокрый, противный снег. Я уже в Москве.

Это набросок.

Начало или продолжение поздней осени.

Деревянные доски,

Проложенные прямо по слякоти

Моей проседи.

А я иду

По дороге к дому, где ты читаешь книгу.

Тут какая-то куча, выброшенная на слом.

Эту ткань бытия мы несем

За обрывки каникул.

То ли это теплое море.

А то ли друзья за большим столом.

Все образцы памяти —

На показ приходящим детям.

Своим ли, чужим ли? — уже без разницы.

Как заплаты на мантии,

Они прочнее того, что через неё светится.

А в общем-то, все равно нечем хвастаться.

Я любил многих.

А они отвечали мне чем попало.

Занимался всякой наукологией,

Чтобы прочно казалось стоять ногами.

И почти привык начинать сначала.

Но что-то меня все-таки доконало.

Я теперь брюзжу и пью в одиночку

И обгладываю кости истории — куда она могла

повернуть,

Если бы не ходила по кругу,

Похожему на толстую точку.

(Как бы я хотел сам себя из него пнуть.)

Но если вычесть из мерзкой погоды желание спать,

То останутся только дела, что нельзя отложить.

Это видимо и называется «жить»,

А так всё хочется, чтобы дважды два было пять.

Суметь бы тогда разобраться —

Что дальше не важно.

Я помню, мне было шестнадцать.

Стихам не прикажешь.

Потом полетели — отказы редакций

И горечь.

И пот эмиграции.

И многое, просто другое.

Как очередь,

Стихи прошивают года.

О, немодная нитка.

Любовь, и работа, и дети — уже не вода.

Не ошибка.

Смотрю в океан-волношлёп, неподвластный эпохе.

Плохо видят глаза,

Хоть и мысли все также неплохи.

Только профиль

Гордыни смягчается белым прибоем.

И я принимаю

То, что