Андрей Дементьев - Стихотворения

– А я вспоминаю те же семидесятые. Включаешь, бывало, телевизор «в день веселый мая», а там – Красная площадь, колонны демонстрантов и непременно Андрей Дементьев, читающий стихи. Складывается вполне определенный образ благополучного советского поэта, обласканного правительством. Так какой Дементьев подлинный? Тот, что сетует в стихах на то, что все «играли» и шли стройными колоннами, или тот, что читал этим колоннам стихи? Тот, который воплощал в жизнь горбачевскую гласность, или тот, чей социальный образ воплощал собой советское благополучие?

– И тот и другой – подлинные. Я знаю, что у некоторой части элитарной интеллигенции отношение ко мне настороженное. А я был всего-навсего одним из многих, одним из 270 миллионов, с той лишь разницей, что я писал стихи, а они – нет. И, когда у них был праздник, он был и у меня. Я – провинциал и жил до переезда в Москву в стороне от большой литературной жизни, литературной политики. Согласен, провинция в то время была, может быть, беспринципнее, но зато – добрее. Когда меня, романтика с провинциальной окраской, сразу же начали приглашать на выступления, участвовать в литературных вечерах, да и на ту же Красную площадь, я считал, что попал на нескончаемый праздник любимой поэзии. Я никогда не писал верноподданических стихов. Всегда был лириком. И почти всегда – оптимистом. Широко печатался. Но имелись при этом стихи, которые невозможно было опубликовать. Действительно, о многом не задумывался. Был молод, здоров, любим и радовался жизни просто потому, что она – жизнь.

– Вы переехали в Москву в 1967 году. А через год на эту Красную площадь вышли другие люди. И на их лицах не было радости.

– Это правда. Я ощущал то время иначе, чем Наталья Горбаневская, Вадим Делоне или Лариса Богораз. Но я такой, какой есть. Я никогда не вышел бы на Красную площадь вместе с ними. Но знаю и другое: никогда не вышел бы против них. Лишь много позже начал понимать, что я наивный романтик, далеко отставший от своего собственного возраста и, повторяю, в силу обстоятельств своей долгой провинциальной жизни многое не понимавший или понявший слишком поздно.

– То есть вы стали жертвой несовместимости вашего представления о мире и тем, каким он является на самом деле?

– Получается, что так. И это тем более странно, что мои родители и близкие прошли лагеря. Я, правда, стараюсь об этом не распространяться. Ведь их страдания не делают меня лучше.

– Когда-то я сообразил: для того, чтобы в нашей стране быть честным, нужно, во-первых, быть информированным, во-вторых, умным. Без информации и умения ее анализировать трудно быть безукоризненно честным. Люди просто не понимали, что творят.

– Это верно. Но есть ведь и элементарные нравственные категории Можно было быть комсомольским вожаком, водить молодежь на субботники и поклоняться очередному Ильичу, не ведая, что он представляет или представлял собой на самом деле, но при этом не убивать, не закладывать товарищей, не быть жестоким.

– И вам сегодня ни за что не стыдно?

– Стыдно, конечно. Но, думаю, чуть ли не всей стране должно быть стыдно. А тех, кто уверен, что жил безукоризненно честно, я побаиваюсь. Они на многое способны.

– Сегодня вы, как и раньше, просыпаетесь от радости?

– Сегодня я просыпаюсь от ужаса. Знаете, почему все-таки хватило сил перестроить журнал в середине восьмидесятых? Потому что это было время надежды. Это было прекрасное эйфорическое время. Теперь оно кончилось. Мы повалились в пропасть бездуховности, а это пострашнее любых экономических неурядиц.

– Что вы намерены делать дальше? Или журнал вас никогда уже не отпустит?

– Что буду делать, еще не решил. Но сидеть без дела не собираюсь А журнал? Боюсь, действительно не отпустит. Слишком большую и, может быть, лучшую часть своей жизни я ему отдал. Мне страшно за него. И я очень хочу, чтобы он жил.

Таков Дементьев. Кому-то нравится, а кому-то – не очень. Кому-то помог, а кому-то, может, и насолил. Но главное дело своей жизни делал неплохо. Журнал. И какой журнал!

Когда мы беседовали, он был напряжен. Может быть, чуть более, чем ему свойственно, эмоционален. Журнал не отпускает. Он по-прежнему тенью стоит за спиной. Но именно – тенью. Его второе «я», его зеркало, как занавешенное, уже не будет отражать его, Дементьева, дела и мысли. В наше морозное время он остался один на перекрестке. Зябко.

А может, уляжется всё потихоньку, успокоится? Его «Юность», конечно, навсегда останется с ним, а та, что будет выходить дальше, может, и не его уже вовсе? Другая? Посмотрим. А вообще он ведь еще очень молод, Дементьев-то. Вдруг чего и сотворит.

Вот уж никогда не думал, что мне придется возглавлять в течение двенадцати лет журнал «Юность». А началось всё с предложения тогдашнего главного редактора Бориса Николаевича Полевого пойти к нему первым замом. Наш разговор состоялся в мае 1970 года. Но только в феврале семьдесят второго переступил я порог своего нового кабинета. И все эти месяцы Борис Полевой терпеливо ждал, пока ЦК ВЛКСМ отпустит меня с прежней работы. Правда, я уже был избран членом редколлегии «Юности» и понемногу включался в дела редакции.

Не все мои коллеги среди писателей и в журналистских кругах радостно восприняли это назначение. Дело в том, что еще не успели стереться из памяти тяжелые времена конфронтации «Юности» с первым секретарем ЦК комсомола Сергеем Павловым. Его резкая критика журнала, добравшаяся до трибуны партийного съезда, что в середине шестидесятых годов было чревато любыми последствиями, причиняла много хлопот и редакции, и авторам, и особенно Б. Н. Полевому. И, хотя журнал никогда не был органом ЦК ВЛКСМ, не считаться с «верным помощником партии» было опасно.

В то время я жил в Твери, но уже печатался в «Юности» и потому был как бы своим человеком в редакции. Тем более что мы с Б. Полевым земляки, учились когда-то в одной школе и, несмотря на большую разницу в годах, дружили. На одном из обсуждений журнала, его политической линии и литературной политики, которое устроил в начале шестидесятых комсомол, мне довелось присутствовать. Молодые наемные критики громили творчество В. Аксенова, А. Гладилина, Е. Евтушенко – в общем, всё, что тогда составляло славу «Юности». Но чувствовалось некое послабление по сравнению с прежними выпадами партийных и комсомольских боссов. Ясно было, что Полевой умел держать удар и его фронтовая закалка помогла устоять не только ему, но и журналу. Кроме того, Борис Николаевич был просто смелый человек. Он всегда брал «вину» на себя. Когда в «Юности» была напечатана остроумная реплика Галки Галкиной на провокационный роман Шевцова «Тля», в котором автор попытался «настучать» на творческую интеллигенцию, тогдашний и всемогущий член Политбюро КПСС Полянский потребовал от Полевого наказать Галку Галкину. И тот защитил девушку, которая была не более как выдуманный веселыми авторами «Юности» аллегорический образ. Обычно все острые сочинения Галки Галкиной появлялись из-под пера В. Славкина, Г. Горина, А. Арканова и других сатириков. Полевой, естественно, их не выдал и, желая усыпить бдительность вышестоящих органов, даже расписался в гонорарной ведомости за напечатанный материал о «Тле».

Конечно, в этих условиях приход бывшего «комсомольского функционера» на пост первого заместителя главного редактора такого прогрессивного журнала, как «Юность», многих напугал и насторожил. Среди авторов «Юности» было немало евреев. А это как бы расходилось с официальной политикой государства, где пятый пункт давно перебрался на первую строку. И, хотя я работал уже в иных условиях и лично не был причастен ни к каким порочащим обсуждениям, к исключениям из СП прогрессивных писателей, ни к злобным голосованиям и подписям против своих коллег, репутация дома, откуда я пришел, не была безупречной.

И я помню, как нелегко мне было завоевывать доверие «юниоров», как медленно налаживались добрые отношения с некоторыми авторами журнала. Помогало, правда, то, что многие из них были, как и я, выпускниками Литературного института, и мы хорошо знали друг друга с давних лет.

1999 год. Граница с Южным Ливаном.

Тогда это была опасная зона. Почти каждый день здесь гибли люди. Мы на работе. За несколько минут до съемки для РТР-овских «Вестей»