Роберт Рождественский - Мы долгое эхо друг друга (сборник)

Игру нашли смешную,
и не проходит
          дня —
ревнуешь,
ревнуешь,
ревнуешь ты меня.
К едва знакомым девушкам,
к танцам под баян,
к аллеям опустевшим,
к морю,
          к друзьям.
Ревнуешь к любому,
к серьезу,
          к пустякам.
Ревнуешь к волейболу,
ревнуешь к стихам…

Я устаю от ревности,
я сам себе
          смешон.
Я ревностью,
как крепостью,
снова окружен…
Глаза твои
          колются.
В словах моих
          злость…
«Когда все это кончится?!
Надоело!
Брось!!»

Я начинаю фразу
в зыбкой тишине.
Но почему-то
страшно
не тебе,
          а мне.
Смолкаю запутанно
и молча курю.
Тревожно, испуганно
на тебя смотрю…

А вдруг ты перестанешь
совсем ревновать!
Оставишь,
          отстанешь,
скажешь:
наплевать!
Рухнут стены крепости, —
зови
          не зови, —
станет меньше
          ревности
и меньше
любви…
Этим всем замотан, —
у страха в плену, —
я говорю:
«Чего там…
Ладно уж…
Ревнуй…»

Все равно что за снегом идти
                                в Африку,
а за новою книжкой стихов —
                                в мебельный
и уныло просить
                    со слезой в голосе
адрес Господа Бога
                    в бюро справочном,
все равно что ругать океан
                    с берега
за его невниманье
                    к твоей личности,
все равно что подснежник искать
                                 осенью
и, вздыхая, поминки справлять
                                 загодя,
все равно что костер разводить
                                 в комнате,
а гнедого коня
                    в гараже требовать,
и упорно пытаться обнять
                    облако,
и картошку варить
                    в ледяной проруби,
все равно что на суше
                    учить плаванью,
а увесистый камень
                    считать яблоком,
все равно что от курицы
                    ждать лебедя —
так однажды
решить,
           будто ты
                    полностью
разбираешься
в женском
характере!

Этой ночью
          первый снег летел в окно.
Этим утром
          снег идти не перестал…
Так идет он,
будто кто-то озорно,
как бутылку,
все окрестности взболтал.
И не знает снег,
          куда лететь ему,
где найти ему
          местечко для жилья.
И забыл он, где земля,
зачем земля,
почему трава и зелень почему.
То идет он сверху вниз,
то снизу вверх —
озабоченный,
          растерянный,
                     чудной…
Я прекрасно понимаю
          первый снег,
потому что так же было и со мной.
Время встало.
А потом пошло назад!
Все часы на свете
          канули во тьму.
И забыл я, что сказать.
Зачем сказать.
Почему смеяться,
плакать почему.
Шла за осенью
          весна,
потом —
          зима.
Позабыл я все слова,
все имена.
Позабыл я даже то,
          как ты нужна, —
ты об этом мне напомнила
сама.
Очень гордая,
          сама пришла ко мне,
равнодушие обидное стерпя.

На твоих ресницах
          тает первый снег…
Что б я делал,
если б не было тебя?!

Наверно,
          ученый меня б опроверг.
Но я,
отвергая мудреные толки,
верю:
если погиб человек,
от него продолжают идти биотоки.
Они пронзают
          толщи глубин.
И где-то у очень дальнего моря
та,
          которую он любил, —
вздрогнет
и на часы посмотрит…
Но это —
          о нем и о ней.
А про нас?..
Летят биотоки над Обью,
          над Волгой.
Деревья вспыхивают,
накренясь,
от этой громадины тысячевольтной.
Не спи!
          Я хочу так.
Не спи!
Не моги!..
Ведь что-то случилось!
                   Случилось!
                          Я знаю…
Понять не могу лишь,
                   друзья иль враги —
твои, —
я их так отличаю, —
сигналы.
Я их, как свиданье с тобой,
                   тороплю.
Летят они!
Ты их исправить
не можешь!..

И если значат они:
«Не люблю…» —
ты вздрогнешь.
И на часы посмотришь.

Зря
          браслетами не бряцай.
Я их слышал.
Я не взгляну…
Знаешь,
          как языческий царь
объявлял другому
войну?
Говорил он:
– Иду
          на Вы!
Лик мой страшен,
и гнев —
          глубок.
Одному из нас —
видит Бог! —
не сносить в бою головы…

Я не царь.
А на Вы
          иду!
Неприкаян и обречен,
на озноб иду.
На беду.
Не раздумывая
          ни о чем.
Будет филин ухать в бору.
будет изморозь по утрам.
Будет зарево не к добру.
Строки рваные
телеграмм.
Встреч оборванных
          немоте,
ревность
и сигаретный чад.
И заброшенная верста,
где олени в двери стучат…
Будет ветер сухим, как плеть.
Будут набережные пусты.
Я заставлю
камень гореть
и сожгу за собой
          мосты!
Высшей мерой меня суди.
Высшей правдой себя суди,
Почтальона, как жизни,
                    жди.
Почтальона, как смерти,
                    жди…

Я стою у темной Невы,
у воды
          густой и слепой…
Говорю я:
– Иду
          на Вы! —
Объявляю тебе
любовь!

Если разозлишься на меня
так,
что скажешь:
          «Кончено!» —
сполохи полярного огня
вспыхнут озабоченно.
Подползут, чтоб вымолить
                     «прости!» —
дальние,
незваные, —
железнодорожные пути
и пути трамвайные.

Если разозлишься на меня —
полдень переломится.
Горькими
          иголками
                    звеня,
лес
тебе поклонится.
Степь
          не даст зазеленеть росткам,
сделается вязкою.
Горы упадут
          к твоим ногам,
ледниками звякая.

Если разозлишься на меня,
выдохшись
и выстрадав,
звезды в небе
          среди бела дня
будто слезы
выступят.
Будут повторять:
          «Ты не права!..»
ветер —
дымной прядкою,
тучи —
          громом,
шелестом —
          трава,
и дрожаньем —
радуга.
Будут миру
          предвещать беду
черные ущелья…

А сначала
          я к тебе
                   приду.
Сам.
Просить прощения.

Так вышло.
Луна непонятною краской
                    обочины выкрасила…
Нас выжгло!
Нас —
         будто из поезда полночью —
                             выбросило.
По пояс —
холодного снега в кювете.
                    В сугробах – полмира!..
А поезд
проносится мимо…
           проносится мимо,
                    проносится мимо.
Постой!
Но ведь только минута прошла,
                    как мы ехали в нем и смеялись.
С его теснотой
и нежданною грустью
                    смирялись.
Глупили!
В чужие печали и беды
                    бесстрашно влезали.
Мы были
самими собой.
          А теперь мы – не сами.
Теперь,
вспоминая себя,
         оглушенно и тяжко молчим мы.
Тебе
я кажусь незнакомым,
                    далеким,
                             едва различимым…
Пустынная полночь.
Ладони в ожогах метельного дыма.
А поезд
проносится мимо,
            проносится мимо,
                    проносится мимо…
Летит он – снарядом!
И тащит куда-то не наши обиды,
                    не наши болезни и счастья.
Ты – рядом.
А как достучаться?
           А как дотянуться?
                    А как до тебя докричаться?..

Под снегом великим,
над временем тысячеверстным
безмолвные
крики
висят,
          зацепившись за звезды.
Мне их не избавить
от каждого прошлого дня
          и от каждого мига…

А память
проносится мимо,
проносится мимо,
проносится мимо…