Александр Стоянов - Мелодии космических океанов

Как-то особенно подбоченясь,
у прозрачного открытого окна,
фокуса удерживая зренье.
Так загадочно стоит она.

Воины-годы её не обидели,
распахали, будто соха.
И архангелы тенями длинными
разодели её в меха.

Вдруг внезапно она улыбнётся
морем зелени и Рождеством.
С цыганской музыкой солнце вернётся
к Сан-Мигелю нежным хвостом.

Каменными глыбами Альгамбра
расцветёт арабским цветком.
Раскроет веки звёздная алгебра
под несгораемым потолком.

Там, где луч золочёный сбегает в кибитку веселья,
и на кактусах молнией кружат степные гитары,
наш король промелькнул в подворотне
у Рейна Кристины
и налил по глоточку голодному дню-изваянью.

Я не видел его в этих пышно украшенных стенах.
У машинки следы не разлить по пробиркам и теням.
На крестах его песни, покрытые духом Гранады,
извиваются флагом погибшей империи звуков.

Я глядел в зеркала, уносящие время и лица,
в сочленения слов, берегущие трепетность мира.
И не видел его в неизменном его окружении,
за роялем любви, между явью и городом древним.

Сколько рек не впадало бы в это безмолвное небо,
не раскрасить его одеялами здешних красавиц,
что танцуют неистовый век журавлиный
перед стенами сна и каньонами Сьерра-Невады.

Непрожитые дни затерялись в коврах горизонта.
В рукавах у ночей спят стихи до кровавой зарницы.
Я карабкался вверх, дабы встать над империей космо
и увидеть глаза, что глядят на меня с поднебесья.

Бэтмэны, человечки-пауки, супермэны
и прочие придуманные герои
выстроились в неистребимые легионы.

Чужие квартиры манят своими тайными порядками.
Хозяева выстраивают своё непостижимое
пространство с закрытыми глазами.

Ненужные вещи загружают площади
и заполняют пустоту своим холодным дыханием.
Остаётся ли здесь место для человека?

В лунной пыли протоптана дорожка
невиданными обитателями.

Кровати и тапочки служат.
Унитазы и умывальники – компаньоны.
Комоды, серванты и шкафы созерцают.
Ненужные вещи встраиваются в мозг
оплаченным приложением.

Вещички из детства уменьшают ваши размеры
и о чём-то напоминают.

Резные фасады воодушевляют или топчут
воображение.

Большие доселе квартиры постепенно превращаются
в островки на болотах и просят своих обитателей разъехаться.

Новые жильцы не верят своим глазам и ломают всё.

От красных коней, заколдованных пони,
уздечки прозрачные скошены зыбко.
Бегут к разукрашенной призрачной зоне
паяцы, обнявшие белые скрипки.

В руках у звезды пламенели портьеры,
снежинки улыбки плескали на своды.
Во имя всё зло поглощающей веры
искрились в глазах биотоки свободы.

Как будто грозой переполненный танец.
Как будто в траву перекрашенный остров.
Всем сердцем скупым полюбил иностранец
чужую весну под заброшенным мостом…

А где-то в корнях перекрученных мыслей
змея кувыркается под горизонтом,
там лошадь свободная солнечным мысом
скакала-скакала под облачным зонтом.

В небесной дубраве играли свирели,
водил пастушок своё стадо коровье,
стучали копытами добрые звери,
по струнам души и по логову горя.

Раскрыв скандинавские новости, рыбы
читали их громко и с выраженьем,
что мир их страданий непрочен и зыбок
в слежавшемся камне возможных движений.

Медведи пляшут в круге своём невиданном.
Тенью осень терзают вольнодумцы-идолы.
Они такие же люди, только очень большие.
Язык их – эхо хрустальное, словно Шива.
Бег их через болота подобен молниям,
Слетающим вниз с горы гладкими волнами.
Холмы выводят узоры небесных океанов
в косяки звёзд, уносящих песни шаманов.
Взмахом весла пространство перерождается
в страны, летящие вдоль коричневой палицы.
Космос медвежьих углов распрямляется в линии
силового притяжения, в зелёные просторы в инее.
Шайтан многоголосый промелькнёт меж; осинами.
Повернутся олени к белому солнышку спинами,
и разверзнется пламя перед плывущими нартами,
над царством сосен хранители встанут крылатые.
Эх, лодочка вдоль Оби пролетит до Иртыша.
Здесь найдёт успокоение перемолотая душа.

На горы разума она восходила,
делая бессмысленные и нужные движения.
Смеялась и танцевала в ней сила
сострадания и любви на опережение.

Красота овладела её сутью алмазной,
дорога зависла между скалами,
цветы улыбались, утки летели сразу,
унося клокочущие вселенные в алое.

Нырнула гагара, по имени Лули,
и землю достала в форме ореха.
На дне океана костёр задули
духи далёкого вечного эха.

В шапке едет невидимый всадник,
за миром взирает Мир-Сусне-Хум.
Зимой укрывает цветной палисадник,
народу являя свой светлый ум.

Звенит о серебряные тарелки в домах,
в подземном царстве вечного покоя.
Подцепляет копьём солнце впотьмах,
и луну устанавливает на спинки коек.

На шкуре Ногастого Зверя потери,
лыжня его – тонкой полоской в небе.
Вселенная – баба чумазая, верит,
что счастье родится в свободном беге.

Здесь любят синие крыши,
синее небесных врат.
В селенье под вывеской «Кышик»
за солнцем и ветром следят.

Берут своё слово реки.
Берёт свою силу зима.
Здесь вышла из-под опеки
больших городов страна.

Болота стоят на ножках,
скрипит пила старика,
встречает восход морошка,
глотают людей века.
(г. Ханты-Мансийск – п. Кышик)

Люди стоя, молчат, не видят солнце в окне.
Старуха стирает пыль, предметы уходят вне.
Не вижу цветные сны, не ощущаю боль.
Где коридор в стене? Я – словно голый король.
Моё королевство – свет. Моё подземелье – тьма.
Не задевая тел, течёт в меня синева.
Теперь не вспомню лица любимой, где был вчера.
Я – просто дверной проём, площадь внутри двора.
Из вечности в пустоту прольётся моё тепло,
чтобы заполнить взгляд игрой, что будет потом.
Я – в центре координат, в глухом неземном кругу.
Я был бы музыке рад, но слушать уже не могу.
Восход и закат един – без красок и без причин.
Мой голос в небытие. Я здесь – навсегда один.

Золото – в глазах у капитана. Слова его – песня
для остервенелых.
По дорогам звёзд к единственной мечте: умереть
в объятиях
красоток и старого доброго рома.
Песни освобождают тяжёлые души.

Несутся всё быстрее. Убивают. Вешают на рее.
Топят деревянные посудины
с прекрасными девами на юте. Встречают
и провожают. Слушают ревущую
вселенную. Скрипит деревянная нога капитана,
как мачты на ветру.
Никто не осмелится его ослушаться.
Брильянты рассыпаются с проклятиями:
«Четыреста чертей!»

Золото – их вечный зовущий маяк.
Океан – их твёрдая дорога.
Океан – их всеобъемлющий космос.
Океан – их успокоение и могила.

Лос-Анджелес, Родео-Драйв,
цветы из бетона,
вот он, ряженый рай
из снов Андре Бретона.

Под вывеской Беверли-Хиллз:
ворона и солнце.
Хайку стреляных гильз
в зрачках у японца.

Крахмальные особнячки
стареют в зелёнке,
фонарики-светлячки,
на вытертой плёнке.

Был, а может, и нет —
всё бесконтактно,
пустынный запах монет —
сушёные факты.