Яна Джин - Неприкаянность

Устала услаждать Тебя. Хореи эти, ямбы
фальшивы, ибо речь нелицемерна.
«Под музыку, — сказали мне, — поются дифирамбы,
а в рифму не бранятся!» Это верно.
Но не для музыки я так, — для нагнетания
внутри себя иного состояния…
«Поэзия… Разгул… Предел…»
Ты где? Вот, сядь на стул: Тебе
не будет музыки! Отныне «всё и вся» —
не «Ты», а «я».
Хоть ненадушен Ты и малодушен, —
поближе уши! И не только слушать, —
записывать теперь изволь
в тетрадь слова для тех, кого пугает
лишь свет дневной, кто обретает
через уход существованье там,
где лишь сплошные «нет» и цифры «ноль»,
а если «ноль» — цена, её не платят.
Я говорю о царстве огненных печатей.
Отсутствие. Ничто. Ничто опять.
Движенья избеги. Но медленно, в покое.
Что сделано — раз-сделано, пора понять.
Ещё: не слушай тех, кто называть
спешит примкнувшего к Ничто «изгоем».
Ещё: беседу двух людей —
о чём бы ни была — терпеть трудней,
чем тысячеголосый гвалт. При ней,
беседе, не уйти от боли,
возникшей из-за прищемленья воли
меж «ты» и «я»: «два» есть надрез без шва
на теле «мы». Подай скорей
скоросшиватель для гвоздей,
пригодных при распятии. Не смей
Твоих выбылтывать идей:
заткни их в задницы блядей.
Среди людей в любые дни
я значусь как число «13».
Но ни к чему и мне они —
я бы смогла ни с кем не знаться.
Подай мне посему и сон,
а также кофе с молоком.
Несладкий, чтоб не разоряться.
Из снов подай мне только беспредметные.
Свет убивает знания запретные.
С рассветом вседоступным начинаются забеги
крысиные, где победивших не было вовеки.
Ещё: сильнейшему из криков раздаться не случилось.
Желаннейшее из желаний — то, что не осуществилось.
В морях беспечности и смеха лежат течения из слёз.
Во всём таится всё — и в этом лежит секрет метаморфоз.
Не уходи в глубины «я» — пусть, так сказать, глубины
пробулькаются сами пузырями из трясины.
Ещё: на всё, что «есть», мне было наплевать.
Люблю я только то, что «будет» никогда опять.
Вообрази ещё такое:
мой голос всех лишит покоя,
поскольку острое, нагое,
стрелой вонзится слово в пуп.
И даже стрелки виновато
на всех смешались циферблатах.
В часовщики идти мне надо:
мои глаза — как пара луп.
Нет, мне не быть кудрявой Музой
с глазами вязкими медузы,
и никакие в мире узы
лишить меня моих скорлуп
не в состояньи. «Одиноко» —
точнейшее из слов; ни слога
в него не втиснешь — равнобоко
оно и равнооко. С губ
моих теперь слетают фразы
из прочих слов — и в пересказе
они гласят, что Ты мне люб.
Вообрази ещё бессвязный сон:
отрывок женской почему-то речи,
произнесённой на немецком языке,
отрывок лишь, как шпиль, и только он,
готической постройки вдалеке, —
слова, что сон есть потеснившаяся боль.
Что б это значило? Тем паче — на наречьи,
где смысл не вяжется с звучанием: «яволь»,
к примеру, значит «хорошо», а не «уволь».
Поскольку я немецкий знаю плохо, роль
в хозяйстве важную играет он моём:
чем меньше нам язык знаком,
тем проще не кривить душой на нём.
А по-немецки что ни слово — то в спину нож; автомобиль,
влетевший — тоже сзади — в твой на скорости 120 миль…
Бессвязный сон. Сухие губы. За ними — брешь и желтизна.
Над ними — дождь арийский. Грубый. И произносит «Да!» она.
Но по-немецки. Затопила это «Да!» вода.
Смутила глаз её прозрачность, размыла их небесный цвет,
тот самый, что сама разлила, окрасив им весь белый свет, —
и повторила отраженьем всего и вся (сказал Платон)
очей первоначальных краски размытой каждый полутон.
Теперь — о тёмном глазе. Тёмный
хранит и отвергает Слово.
Того хранит и отвергает, Кто именем не именован.
Хранит и отвергает мир, хранит и отвергает снова.
Он — «Нет» всегда тому, что «Да».
«Нет» — вот его первооснова.
Ещё задача вот какая
Тебе: понять кто я такая.
Понять что это значит — «я»…
Сперва впиши в тетрадь меня,
а после вычеркни. Произнеси негромко
что вычеркнул. Негромко, ибо эхом
вернётся громкий звук. Помеха
всему, что есть, запомни, — повторение.
Оно есть грех, не знающий прощения.
Помимо существительных, любые части речи
не забывай вычеркивать при составленьи речи.
И меньше этих существительных имён!
Я знала одного поэта. Он
кретином сущим был — он заносил
в тетрадь любую существительную ахинею,
и, никогда не расставаясь с нею,
с тетрадью, раскрывал её при встрече и глаголил:
«Америка! Оплот! Свобода! Вечность! Воля!»
и прочее. Когда не стало сил,
я попросила пояснить. Он пояснил —
сказал: «Представь, такая вот поэзия!»
Недавно он преставился — и рада я донельзя.
Ещё я рада моему акценту,
как памяти о том, что
родина не здесь,
а время знает категорию «давно»;
в другом пространстве след исчез не весь,
а лиходейство не завершено;
превечный Рим по-прежнему стоит,
но купола над храмом нет, — разбит.
Ещё: никто не стоит нынче правды. Лги!
Никто не слышит крика «Сгинь!»
Идёт орда идиотов. Нет, — пришла.
Не просто идиоты, — шлак.
Взгляни — какие омерзительные лица!
От шлака прежнего их отличает лишь уменье длиться.
Не мудрствуй, говоришь, не поднимайся глубоко —
чем выше яма, тем труднее возвратиться…
Куда, однако? Низко, высоко —
не всё ли яма? Где её граница?
И что, скажи, такое в яме дно —
не опрокинутый ли пик оно?
Но как бы ни было, — не удалюсь, не досказав.
Ты прав: всему начало — словеса.
Как и Тебе, мне есть о чём поведать
из прошлого. Я тоже верю в кредо,
что главное — продлиться. Говорят,
никто под Богом (как и Ты) не свят.
Я девочкой… Увы, не превратиться
тем, кто похож на жабу, в принцев.
А принцам — даже лучшим душам —
не привыкать давить лягушек.
И ничего иного вроде
в истории не происходит.
Чего желают эти принцы?
Все одного: ты — как вещица
для них, лягушка, и тебя
они в самих себя, «любя»,
преображают. Подражают
при этом все Тебе. Но я
Тебя, правителя всея
земли, не чту. Черты
Твои… Да что черты —
ничем не нравишься мне Ты!
Ты прав: во мне клокочет гнев…
Но этот гнев любви Твоей вдвойне
добрей. Никто покамест не готов
вообразить себе мою любовь.
А посему итог всему — прощание.
Банальное не признаёт нюанса.
Реальность вышибла меня из транса,
и там, в реальности, — к заглавной полосе,
к центральной улице, стремятся все.
Не уповая больше на мою
способность быть не в центре, на краю,
иду туда, где все, курю табак
и кофе пью. Трясу под шаг
угарной головой и, слепо
бредя, роняю наземь пепел —
сомненья, образы, слова, —
всё, чем набита голова.
Учусь теперь не помнить. Лгать красиво.
С собой прощаюсь суетливо.
Смотрю как расстаётся на рассвете
со мною тень моя. Как с детством — дети.
Как плоть — с душой… Стараюсь не тужить:
лишь неживые и умеют жить.

Картины из детства взрывают память,
как птицу фламинго — её же краски.
С прошлым всякая связь абсурдна,
как привязь на шее верного пса,
который после смерти хозяйки
продолжает стеречь опустевший дом.
Стережёт и лает пёс, — причитает
над своей и покойницы злой судьбой.
А я сокрушаюсь, что не решаюсь
сорвать с него цепь нецепкой рукой,
чтоб скотина не жалась, чтоб она сбежала
к несвоей беде от чужой вины.
Жизнь — это сумма того, что запало
в память, и боли. Доли равны.
И я не жажду того, что — каждый:
продолженья. Какой бы цены
оно ни хотело, — рождения тела ли,
обретения ли новизны.
Спешу сквозь жизнь, — как сквозь деревню
спешат прогнать катафалк с лиходеем
под взгляды боязливые и гневные.
А вернуться мне никуда не хотелось.