Осип Мандельштам - Стихотворения (1908-1937)

41

Мороза крепкого и щучьего суда". Пылает на снегу аптечная малина, И где-то щелкнул ундервуд. Спина извозчика и снег на пол-аршина: Чего тебе еще? Не тронут, не убьют. Зима-красавица, и в звездах небо козье Рассыпалось и молоком горит, И конским волосом о мерзлые полозья Вся полость трется и звенит.

А переулочки коптили керосинкой, Глотали снег, малину, лед, Все шелушится им советской сонатинкой, Двадцатый вспоминая год. Ужели я предам позорному злословью Вновь пахнет яблоком мороз Присягу чудную четвертому сословью И клятвы крупные до слез?

Кого еще убьешь? Кого еще прославишь? Какую выдумаешь ложь? То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш И щучью косточку найдешь; И известковый слой в крови больного сына Растает, и блаженный брызнет смех... Но пишущих машин простая сонатина Лишь тень сонат могучих тех.

1924

***

Что ты прячешься, фотограф, Что завесился платком? Bылезай, снимай скорее: Будешь прятаться потом. Только страусы в пустыне Прячут голову в крыло. Эй, фотограф! Неприлично Спать, когда совсем светло!

1924

***

Сегодня ночью, не солгу, По пояс в тающем снегу Я шел с чужого полустанка, Гляжу - изба, вошел в сенцы Чай с солью пили чернецы, И с ними балует цыганка.

У изголовья, вновь и вновь, Цыганка вскидывает бровь, И разговор ее был жалок.

42

Она сидела до зари И говорила: "Подари Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок". Того, что было, не вернешь, Дубовый стол, в солонке нож, И вместо хлеба еж брюхатый. Хотели петь - и не смогли, Хотели встать - дугой пошли Через окно на двор горбатый. И вот проходит полчаса, И гарнцы черного овса Жуют, похрустывая, кони. Скрипят ворота на заре, И запрягают на дворе. Теплеют медленно ладони. Холщовый сумрак поредел. С водою разведенный мел, Хоть даром, скука разливает, И сквозь прозрачное рядно Молочный день глядит в окно И золотушный грач мелькает.

1925

***

Я буду метаться по табору улицы темной За веткой черемухи в черной рессорной карете, За капором снега, за вечным, за мельничным шумом... Придымленных горечью, нет - с муравьиной кислинкой, От них на губах остается янтарная сухость. В такие минуты и воздух мне кажется карим, И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой, И то, что я знаю о яблочной, розовой коже... Но все же скрипели извозчичьих санок полозья, B плетенку рогожи глядели колючие звезды, И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым. И только и свету, что в звездной колючей неправде, А жизнь проплывет театрального капора пеной; И некому молвить: "Из табора улицы темной..."

1925

***

Жизнь упала, как зарница, Как в стакан воды - ресница. Изолгавшись на корню, Никого я не виню. Хочешь яблока ночного, Сбитню свежего, крутого, Хочешь, валенки сниму, Как пушинку подниму. Ангел в светлой паутине В золотой стоит овчине, Свет фонарного луча До высокого плеча.

43

Разве кошка, встрепенувшись, Черным зайцем обернувшись, Вдруг простегивает путь, Исчезая где-нибудь. Как дрожала губ малина, Как поила чаем сына, Говорила наугад, Ни к чему и невпопад.

Как нечаянно запнулась, Изолгалась, улыбнулась Так, что вспыхнули черты Неуклюжей красоты.

Есть за куколем дворцовым И за кипенем садовым Заресничная страна, Там ты будешь мне жена.

Bыбрав валенки сухие И тулупы золотые, Взявшись за руки, вдвоем, Той же улицей пойдем,

Без оглядки, без помехи На сияющие вехи От зари и до зари Налитые фонари.

1925

***

Куда как тетушка моя была богата. Фарфора, серебра изрядная палата, Безделки разные и мебель а к а ж у , Людовик, рококо - всего не расскажу.

Среди других вещей стоял в гостином зале Бетховен гипсовый на бронзовом рояле. У тетушки он был в особенной чести. Однажды довелось мне в гости к ней придти,

И гордая собой упрямая старуха Перед Бетховеном проговорила глухо: - Вот, душечка, Марат, работы Мирабо! - да что вы, тетенька, не может быть того!

Но старость черствая к поправкам глуховата: - Вот, - говорит, - портрет известного Марата Работы, ежели припомню, Мирабо. Читатель, согласись, не может быть того!

1926

44

***

Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, Щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать скворцом, Заесть ореховым пирогом... Да, видно, нельзя никак.

октябрь 1930

Армения.

********

Как бык шестикрылый и грозный,

Здесь людям является труд,

И кровью набухнув венозной,

Предзимние розы цветут.

1. Ты розу Гафиза колышешь Плечьми осьмигранными дышишь Мужицких бычачьих церквей. Окрашена охрою хриплой, Ты вся далеко за горой, А здесь лишь картинка налипла Из чайного блюдца с водой.

2. Ты красок себе пожелала И выхватил лапой своей Рисующий лев из пенала С полдюжины карандашей. Страна москательных пожаров И мертвых гончарных равнин, Ты рыжебородых сардаров Терпела средь камней и глин. Вдали якорей и трезубцев, Где жухлый почил материк, Ты видела всех жизнелюбцев, Всех казнелюбивых владык. И,крови моей не волнуя, Как детский рисунок просты, Здесь жены проходят, даруя От львиной своей красоты. Как люб мне язык твой зловещий, Твои молодые гроба, Где буквы - кузнечные клещи И каждое слово - скоба.

45

3. Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло, Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.

И почему-то мне начало утро армянское сниться, Думал - возьму посмотрю, как живет в Эривани синица,

Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки, Из очага вынимает лавашные влажные шкурки...

Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала, Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?

Ах, Эривань, Эривань! Не город - орешек каленый, Улиц твоих большеротых кривые люблю Вавилоны.

Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил, Bремя свое заморозил и крови горячей не пролил.

Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо, Я не хочу твоего замороженного винограда!

4. Закутав рот, как влажную розу, Держа в руках осьмигранные соты, Все утро дней на окраине мира Ты простояла, глотая слезы. И отвернулась со стыдом и скорбью От городов бородатых востока, И вот лежишь на москательном ложе, И с тебя снимают посмертную маску.

5. Руку платком обмотай и в венценосный шиповник, В самую гущу его целлулоидных терний Смело до хруста ее погрузи, Добудем розу без ножниц! Но смотри, чтобы он не осыпался сразу Розовый мусор - муслин - лепесток соломоновый И для шербета негодный дичок, Не дающий ни масла, ни запаха.

6. Орущих камней государство Армения, Армения! Хриплые горы к оружью зовущая Армения, Армения! К трубам серебряным азии вечно летящая Армения, Армения! Солнца персидские деньги щедро раздаривающая Армения, Армения!

7. Не развалины, нет, но порубка могучего циркульного леса, Якорные пни поваленных дубов звериного и басенного

христианства,

46

Рулоны каменного сукна на капителях, как товар

из языческой разграбленной лавки, Виноградины с голубиное яйцо, завитки бараньих рогов И нахохленные орлы с совиными крыльями,

еще не оскверненные Византией.

8. Холодно розе в снегу. На Севане снег в три аршина... Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани. Сытых форелей усатые морды Несут полицейскую службу На известковом дне. А в Эривани и в Эчмиадзине Весь воздух выпила огромная гора, Ее бы приманить какой-то окариной Иль дудкой приручить, Чтоб таял снег во рту. Снега, снега, снега на рисовой бумаге. Гора плывет к губам. Мне холодно. Я рад...

9. О порфирные цокая граниты, Спотыкается крестьянская лошадка, Забираясь на лысый цоколь Государственного звонкого камня. А за нею с узелками сыра, Еле дух переводя, бегут курдины, Примирившие дьявола и бога, Каждому воздавши половину.

10. Какая роскошь в нищенском селеньи Bолосяная музыка воды! Что это? Пряжа? Звук? Предупрежденье? Чур-чур меня! Далеко ль до беды! И в лабиринте влажного распева Такая душная стрекочет мгла, Как будто в гости водяная дева К часовщику подземному пришла.

11. Я тебя никогда не увижу, Близорукое армянское небо, И уже не взгляну, прищурясь, На дорожный шатер Арарата, И уже никогда не раскрою В библиотеке авторов гончарных Прекрасной земли пустотелую книгу, По которой учились первые люди.

12. Лазурь да глина, глина да лазурь, Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,

47

Как близорукий шах над перстнем бирюзовым, Над книгой звонких глин, над книжною землей, Над гнойной книгою, над глиной дорогой, Которой мучимся, как музыкой и словом.

16 октября - 5 ноября 1930

***

Не говори никому, Bсе, что ты видел, забудь Птицу, старуху, тюрьму Или еще что-нибудь...

Или охватит тебя, Только уста разомкнешь, При наступлении дня Мелкая хвойная дрожь.

Вспомнишь на даче осу, Детский чернильный пенал, Или чернику в лесу, Что никогда не сбирал.

Октябрь 1930, Тифлис.

***

На полицейской бумаге верже Ночь наглоталась колючих ершей Звезды поют - канцелярские птички Пишут и пишут свои рапортички.

Сколько бы им ни хотелось мигать, Могут они заявленье подать И на мерцанье, миганье и тленье Возобновляют всегда разрешенье.