Дана Сидерос - Ученик дурака (сборник)

Если плачет царевна, вянут в саду пионы.
Над столицей солнце и дождь пятый день подряд.
Что-то воет в лесу одиноко и монотонно.
Не везёт рыбакам. В пекарнях коржи горят.

Если плачет царевна, мох укрывает камень.
Всякий крепкий побег безвольно лежит, как плеть.
С гор спускаются злые, угрюмые великаны –
подержать на ладони, погладить и пожалеть.
Море в гневе швыряет на берег ошмётки пены,
огоньки и сирены скрываются в толще вод.

Если плачет такой, как я, то во всей вселенной
не случается ничего.

Заснуть он не мог. Просто что-то было не так.
Нет-нет, на него не пялилась темнота,
из стен не сочились призраки, и кровать
ни разу не попыталась его сожрать.
Всё это ему не мешало бы, он привык,
подумаешь невидаль – черти из головы.
Нет, не было колик, мигреней или простуд,
он просто внезапно почувствовал пустоту,
как будто из ночи выловили шумы
и выжали сны, оставив бесцветный жмых.

Как будто ушла вода, и как ни терзай
всезнающую лозу, только врёт лоза.

Он несколько сотен раз поменял кровать,
он пробовал разные вредные вещества.
Пытался заснуть от скуки: читал стихи
из толстых журналов, ходил на какой-то хит
в кино, разводил улиток, считал китов.
Два года ходил к докторам – не помог никто.

С тех пор он не спал ни разу, любой из вас,
столкнувшись с ним, узнал бы его тотчас
по злому блеску сухих воспалённых глаз,
бесцветному голосу, резкости редких фраз.
Он пил, он совсем исхудал, он дошел до дна.
И нанялся сторожем в дом, где спала она.
Ей будет семнадцать первого ноября.
Пора составлять меню, примерять наряд,
звонить подругам, искать морщинки у глаз
и находить, конечно же, всякий раз.
Она – только спит, ворочается во сне,
и детские сны вереницей плывут над ней.
Улыбка нежна, безмятежен высокий лоб,
и всем, кто рядом, здорово повезло.
Её красоту никогда не возьмут года.
Ей даже идут эти трубки и провода,
зелёный свет мониторов и бледность щёк.
Похоже на сказку? Так на то и расчёт.

Он думает, что девчонка спит за него,
и вместе они – идеальное существо.
Совсем с недосыпа сбрендил и озверел,
любого, кто тронет её, тут же ждёт расстрел,
поэтому в то крыло, где она лежит,
не суйте носа…
Ладно. Хватай ножи.
Вот план коридоров: я пойду впереди.
У нас будет час. Понятно? Всего один.
Берём серебро и жемчуг, вскрываем сейф.
К восьми нужно быть снаружи.
Стартуем – в семь.

Нитке должно тянуться,
веретену вертеться,
а молодой царице –
не покидать светлицы.
Сидит у окошка, экая цаца.
В руках то пяльцы, то спицы.
Лицом темна, по спине струится
смоляная косица.
Надо ж было царю жениться
на этом лесном уродце.

Привел из чащи, бабы смеются:
«Изловил, как куницу».
Без неё ему, мол, не спится,
не воюется, не поётся.
Где в лесу ей было умыться
или напиться?
Ни ручья, ни колодца.
Только черная гнилая водица
в кабаньих следах на болотце.

На сносях уже, и всё не стыдится,
на месте ей не сидится.
Мимо пройдёт: крынки бьются,
в трещинах кувшины и блюдца.
Каждый вечер то медведь, то лисица
приходят к ней повидаться.
Призадумайтесь, братцы.
Что может у такой народиться?
Как пойдёт на реку за солнцем
любоваться стрекозьим танцем,
там она должна и остаться.
Хватит причитать и креститься.
Следуйте за ней вереницей,
закройте платками лица:
всех припомнит,
коли вернётся.

Нитке должно тянуться,
веретену вертеться,
а молодой царице –
в Духов день из воды казаться,
ниток просить, тряпицу –
обернуться,
согреться.

Вот опять вокзал,
то есть вопли, гудки и топот.
Кто-то волоком тащит тачку –
не достаёт колеса.
Закрываем глаза.
Проводим мысленный опыт.
Представляем грядущие ужасы и чудеса.

Например, мне полтинник:
Шопен и осётр на ужин;
охранник, на треть состоящий
из шеи и рук.

Или я – бомж.
Тогда охранник не нужен:
тухлая сельдь в кармане – эффект не хуже.
Все уступают дорогу.
Море пространства вокруг.

Пусть я, к примеру, курю «Беломор»
на крыше
или ем паровые котлеты
и посещаю бассейн –

разницы нет ни малейшей,
то есть совсем.
Меняется антураж.
Рука – рисует и пишет.
И что-то внутри головы просеивает, просеивает
пространство, словно китовый ус,
фильтрует тонны воды,
оставляет цвета и звуки.

Я допускаю, что однажды проснусь
и будто впервые увижу
свои узловатые руки
(тыльная сторона пятнистая, как тритон).
Обнаружу себя, обживающую притон,
склочную,
навязчивую притом,
с неприятным щербатым ртом.
Раздавшуюся втрое,
или истаявшую на треть…

Никогда ничего не боялась раньше,
не буду и впредь.
За пять минут до второго инсульта
буду смотреть
в собственные глаза
на оплывшем чужом лице
в грязном зеркале вокзального туалета.

Я вряд ли вспомню,
была ли, собственно, цель.
Скорее меня позабавит, что я в конце.
Отсюда, с конца,
видны нюансы сюжета.

Умный оборотень
всегда готов к полнолунию:
снял одежду заранее, разложил на полу её.
Всё понятно: загнал добычу – рви и кромсай её.
Никаких сюрпризов.
Чёткое расписание.

А не как у меня:
срывы, тёрки с работодателем,
за версту несёт то ли дольником,
то ли дактилем.
Сплевываешь маяковщину
ртом перекошенным,
кружишь часами над трассой
голодным коршуном
в ожидании ритмов, дорогу перебегающих
(вон один семенит и не видит в небе врага ещё).

Просыпаешься часто из вторника
сразу в пятницу,
все свидетели либо пялятся,
либо пятятся.
Весь в налипших перьях
и золотой пыльце,
музья кровь на пальцах и на лице.

Умный оборотень красив,
безупречно выточен.
Вежлив с вами, хотя, казалось бы, вы-то, вы-то
чем
заслужили?
Ничем.
Просто просто быть милосердным
будучи трехметровым, клыкастым, серым.
Умный оборотень рассеян порой нарочито,
но где, когда и насколько его накроет –
давно рассчитано.

Я же – злой суетливый зверь – вне систем,
вне времени.
Я могу вас сжевать и не вспомнить вашего имени.
Я не знаю ключа, запускающего мутацию,
я боюсь превратиться однажды – да так остаться.

Что-то страшное
караулит меня на выходе из норы.
Там, где вчера был его укус,
утром вспух нарыв.
И уже непонятно, можно ли вырваться из игры,
столько лет учусь говорить слова –
получается только рык.

В понедельник,
в пять тридцать шесть утра,
или, может быть, в тридцать пять,
он решает вдруг, что ему пора
всё менять.

Он решает бросить свой институт,
натянуть холсты
и писать дороги, сады в цвету
и мосты.

Он решает выгнать своих химер
и чужих людей.
Выбираться за город на пленэр
каждый день.

Ни секунды зря, как легкоатлет –
до семи потов.
А таланта нет… Ну, допустим, нет.
Ну и что?

Он смеётся розовым облакам,
мчится, шаркая, в кабинет,
и стучит ореховая клюка
о паркет.

Собирается тщательно,
ордена прикрепляет к лацкану,
рукава и воротники расправляет ласково.
Надевает туфли, платок, берет костыли
и уходит в заднюю дверь, чтоб не засекли.

В центре, возле продмага, памятник,
дальше кладбище –
далеко,
спасибо погода пошла на лад ещё…
Взрослые смотрят молча,
дети кричат:
«Мама, мама, гляди, у старухи снова парад».

У старухи парад, всё правда,
сольное шествие.
Года три назад шли колонной: она и шесть её
не сказать друзей,
вернее будет – родных.
Четверых с тех пор схоронили,
двое больны.

Нынче нужно идти за всех.
Вдоль домов покошенных,
мимо женщин и мужиков, и коров и кошек их.
Если бросить ныть,
не такой уж и дальний путь.
Доползёт как-нибудь.

Саламандра ужасно любит, искупавшись в огне,
остывать, потрескивая, на холодной груде камней.
Сладко зевать и томно потягиваться во сне.

Снег, теперь уже дождь, испаряется в метре над ней.
Хлопьями пепла цветет чешуя на спине.
Сходит жар, рубиновый бок начинает чернеть.

Нагие печные трубы. Остовы изб. Черный снег.
Мертвая тишина.