Уолт Уитмен - Стихотворения и поэмы

краев,

Разве я отвергну ее дар, разве я стану укорять мои глаза

За то, что, глянув на дорогу вослед моей милой,

Они сейчас же высчитывают до последнего цента точную цену

одного и точную цену двоих?

Странники и вопрошатели окружают меня,

Люди, которых встречаю, влияние на меня моей юности, или

двора, или города, в котором я живу, или народа,

Новейшие открытия, изобретения, общества, старые и новые

писатели,

Мой обед, мое платье, мои близкие, взгляды, комплименты,

обязанности,

Подлинное или воображаемое равнодушие ко мне мужчины

или женщины, которых люблю,

Болезнь кого-нибудь из близких или моя болезнь, проступки,

или потеря денег, или нехватка денег, или уныние, или

восторг,

Битвы, ужасы братоубийственной войны, горячка недостоверных

известий, спазмы событий

Все это приходит ко мне днем и ночью, и уходит от меня опять,

Но все это не Я.

Вдали от этой суеты и маеты стоит то, что есть Я,

Стоит, никогда не скучая, благодушное, участливое, праздное,

целостное.

Стоит и смотрит вниз, стоит прямо или опирается согнутой

в локте рукой на некую незримую опору,

Смотрит, наклонив голову набок, любопытствуя, что будет

дальше.

Оно н участвует в игре, и не участвует, следит за нею и

удивляется ей.

Я смотрю назад, на мои минувшие дни, когда я пререкался

в тумане с разными лингвистами и спорщиками,

У меня нет ни насмешек, ни доводов, я наблюдаю и жду.

Я верю в тебя, моя душа, но другое мое Я не должно перед тобой

унижаться,

И ты не должна унижаться перед ним.

Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла,

Ни слов, ни музыки, ни песен, ни лекций мне не надо, даже

самых лучших,

Убаюкай меня колыбельной, рокотом твоего многозвучного

голоса.

Я помню, как однажды мы лежали вдвоем в такое прозрачное

летнее утро,

Ты положила голову мне на бедро, и нежно повернулась ко мне,

И распахнула рубаху у меня на груди, и вонзила язык в мое

голое сердце,

И дотянулась до моей бороды, и дотянулась до моих ног.

Тотчас возникли и простерлись вокруг меня покой и мудрость,

которые выше нашего земного рассудка,

И я знаю, что божья рука есть обещание моей,

И я знаю, что божий дух есть брат моего,

И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои братья,

и женщины - мои сестры и любовницы,

И что основа всего сущего - любовь,

И что бесчисленные листья - и молодые и старые,

И бурые муравьи в своих маленьких шахтах под ними,

И мшистые лишаи на плетне, и груды камней, и бузина,

и коровяк, и лаконоска.

Ребенок сказал: "Что такое трава?" - и принес мне полные

горсти травы,

Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое

трава.

Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зеленой

материи - цвета надежды.

Или, может быть, это платочек от бога,

Надушенный, нарочно брошенный нам на память, в подарок,

Где-нибудь в уголке есть и метка, чтобы, увидя, мы могли

сказать чей?

Или, может быть, трава и сама есть ребенок, взращенный

младенец зелени.

А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,

И, может быть, он означает: "Произрастая везде, где придется,

Среди чернокожих и белых людей,

И канука, и токахо, и конгрессмена, и негра я принимаю

одинаково, всем им даю одно".

А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами

могил.

Кудрявые травы, я буду ласково гладить вас,

Может быть, вы растете из груди каких-нибудь юношей,

Может быть, если бы я знал их, я любил бы их,

Может быть, вы растете из старцев или из младенцев, только

что оторванных от материнского чрева,

Может быть, вы и есть материнское лоно.

Эта трава так темна, она не могла взрасти из седых материнских

голов,

Она темнее, чем бесцветные бороды старцев,

Она темна и не могла возникнуть из бледно-розовых уст.

О, я вдруг увидал: это все языки, и эта трава говорит,

Значит, не зря вырастает она из человеческих уст.

Я хотел бы передать ее невнятную речь об умерших юношах

и девушках,

А также о стариках, и старухах, и о младенцах, только что

оторванных от матерей.

Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?

И во что обратились теперь дети и женщины?

Они живы, и им хорошо,

И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет,

А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает

жизнь, чтобы ее прекратить.

Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.

Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.

Умереть - это вовсе не то, что ты думал, но лучше.

Думал ли кто, что родиться на свет - это счастье?

Спешу сообщить ему или ей, что умереть - это такое же счастье,

и я это знаю.

Я умираю вместе с умирающими и рождаюсь вместе

с только что обмытым младенцем, я весь не вмещаюсь

между башмаками и шляпой.

Я гляжу на разные предметы: ни один не похож на другой,

каждый хорош,

Земля хороша, и звезды хороши, и все их спутники хороши.

Я не земля и не спутник земли,

Я товарищ и собрат людей, таких же бессмертных и бездонных,

как я

(Они не знают, как они бессмертны, но я знаю).

Все существует для себя и своих, для меня мое, мужское

и женское,

Для меня те, что были мальчишками, и те, что любят женщин,

Для меня самолюбивый мужчина, который знает, как жалят

обиды,

Для меня невеста и старая дева, для меня матери и матери

матерей,

Для меня губы, которые улыбались, глаза, проливавшие слезы,

Для меня дети и те, что рождают детей.

Скиньте покровы! предо мною вы ни в чем не виновны, для меня

вы не отжившие и не отверженные,

Я вижу сквозь тонкое сукно и сквозь гингэм,

Я возле вас, упорный, жадный, неутомимый, вам от меня

не избавиться.

Младенец спит в колыбели,

Я поднимаю кисею, и долго гляжу на него, и тихо-тихо отгоняю

мух.

Юнец и румяная девушка свернули с дороги и взбираются

на покрытую кустарником гору,

Я зорко слежу за ними с вершины.

Самоубийца раскинулся в спальне на окровавленном полу,

Я внимательно рассматриваю труп с обрызганными кровью

волосами и отмечаю, куда упал пистолет.

Грохот мостовой, колеса фургонов, шарканье подметок,

разговоры гуляющих,

Грузный омнибус, кучер, зазывающий к себе седоков, цоканье

копыт по булыжнику.

Сани, бубенчики, громкие шутки, снежки,

Ура любимцам толпы и ярость разгневанной черни,

Шелест занавесок на закрытых носилках - больного несут

в больницу,

Схватка врагов, внезапная ругань, драка, чье-то паденье,

Толпа взбудоражена, полицейский со звездою быстро

протискивается в середину толпы,

Бесстрастные камни, что принимают и отдают такое множество

эхо,

Какие стоны пресыщенных или умирающих с голоду, упавших

от солнечного удара или в припадке,

Какие вопли родильниц, застигнутых схватками, торопящихся

домой, чтобы родить,

Какие слова жили здесь, и были похоронены здесь, и вечно

витают здесь, какие визги, укрощенные приличием,

Аресты преступников, обиды, предложения продажной любви,

принятие их и отказ (презрительным выгибом губ),

Я замечаю все это, отзвуки, отголоски и отсветы этого

я прихожу и опять ухожу.

Настежь распахнуты ворота амбара,

Медленно въезжает фургон, тяжело нагруженный сеном,

Яркий свет попеременно играет на зеленом и буром,

Новые охапки сена наваливают на примятый, осевший стог.

Я там, я помогаю, я приехал, растянувшись на возу,

Я чувствовал легкие толчки, одну ногу я закинул за другую,

Я ухватился за жерди и прыгаю с воза, я хватаю тимофеевку

и клевер,

Я кубарем скатываюсь вниз, и мне в волосы набивается сено.

Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту,

Брожу, изумленный проворством своим и весельем,

К вечеру выбрал себе безопасное место для сна,

И развожу костер, и жарю свежеубитую дичь,

И засыпаю на ворохе листьев, а рядом со мною мой пес и ружье.

Клиппер несется на раздутых марселях, мечет искры и брызги,

Мой взор не отрывается от берега, я, согнувшись, сижу за рулем

или с палубы лихо кричу.

Лодочники и собиратели моллюсков встали чуть свет

и поджидают меня,

Я заправил штаны в голенища, пошел вместе с ними, и мы