Вячеслав Лейкин - Действующие лица (сборник)

Снова жизнь перестаралась в оказании услуг.
От избытка впечатлений так и тянет постареть.
Заглушая птицу кашлем, обрекая луг на плуг,
Загружая пустяками недопрожитую треть.

Но не стоит обольщаться – затаись и последи.
Результаты не замедлят, будешь выжат либо вжат:
Ангел слева, ангел справа, свято место посреди,
Просто некуда деваться, нет же, вот они – кружат.

Тут держал один из многих небольшое интервью,
Как он сямо и овамо на решительной ноге,
Как он лиру приторочил к огнестрельному цевью,
Как он вывел из забвенья Чернышевского Н. Г.,

Как он любит ранним утром по пороше, по росе,
Типа странною любовью, перегноем в борозде.
А другой из тех же самых на газетной полосе
То ли молится вприсядку, то ли пляшет по нужде.

Чревочёсы, мракомесы, поедатели белил,
Горбуны, строфокамилы, струг с персидскою княжной…
Будь я проклят, если с вами хоть когда-нибудь делил
Это лето, это небо, этот жребий раздвижной.

Бросил писать. Ударение именно там,
Где по ритму целесообразно.
Потому что с другим удареньем не бросить, скорее наоборот.
То, что раньше текло по усам, прикипает к устам.
Жизнь, однако, проходит непраздно.
Занятий невпроворот.

Бросил чесать в надежде извлечь. Ишь
Как там устроено: постоянно шевелится,
А наружу ни с места.
Это вряд ли уже излечишь.
Вроде варится, во всяком случае, мелется,
А никак. Хорошо еще – бросил писать, и свободен, и ветер с веста,
То есть где-то когда-то не помню кем обещанная фиеста,
Как, допустим, высшая форма интима,
Уже вполне, уже допустима:
То плеснёт издаля, то блеснёт,
То еще как-нибудь вскарамелится…
А внутри кашлянут со значением
И негромко скажут: «Вестимо».

Бросил жребий. Выпало перейти Рубикон.
С утра подкрепился: немного белужьей икры, сырое яйцо, бекон —
И двинул к реке. Прихожу, а там ни брода, ни переправы,
Какие-то недогложенные скотиной бурые травы,
И всё. Авгуры опять оказались правы.
Товарищ мне говорит: «А ты, мол, попробуй вплавь.
При твоём-то везенье, твоей-то удали.
Тебя там ждут. Одержишь, добудешь – худо ли?
Рискни, – говорит, – и таким вот манером себя в историю вплавь».
«Да пошёл ты вон!» – говорю. И пошёл обратно.
Естественно, на душе отвратно.
Слава Господу, бросил писать, а то бы гнусное чувство утроил
Тем, что в какой-нибудь опус сей казус встроил,
Что совсем уж вышло бы неопрятно.

Бросил камень в одну ненормальную…
Я и вообще люблю соблюдать формальную
Сторону. Проходил мимо храма —
Собственно, там и случилась драма, —
Спросили: «Кто?» А я как раз был без греха,
То есть бросил писать: за неделю ни одного стиха.
Вот и метнул. И даже попал. Хорошо, не в репу.
А дама была не одна. И те, которые с ней,
Тут же ко мне, скроив такову свирепу,
Что внутри у меня стало ещё тесней.
«Дались мне, – думаю, – их поганые просьбы.
А вот ведь попался. В другой ситуации брось бы —
Да ни в жисть. Тем более женщина. То есть не то чтобы свято,
Но лучше не стоит…» И вдруг закричали: «Снято!»
Оказывается, у них тут кино. А я-то!..
Режиссёр поздравил с дебютом, выдал кулёк черешен,
Подошли какие-то тёлки: «Что ли, и впрямь безгрешен?
Ведь есть же хотя бы один невинный грешок?»
«Вы что, – говорю, – с колокольни рухнули?
Выпали из скворешен?!»
В общем, смешного мало, и даже какой-то неясный шок.
Не пришлось бы писать стишок.

Бросил летать во сне.
От разбега одышка, запотевает пенсне,
Так что рискуешь сослепу напороться
И застрять на какой-нибудь там антенне или сосне,
Чтобы тыкали снизу, что, мол, за чучело там качается.
И непонятно, как с напастью этой бороться.
А без разбега не получается.
Раньше-то, помнится, как нравилось зависать
Над дольным, юдольным, отверженно-безглагольным…
Неужели связано с тем, что бросил писать?
Схватился за первый попавшийся, а он оказался краеугольным.
Понимаешь, что всё, что своё отлетал, а никак не внять,
не утешиться.
Закроешь глаза, а взамен, как в борще, цветные жирные пятна.
И главное, там, где у прочих крылья, всё время чешется,
Причём во сне, и, значит, никак, и это особенно неприятно.

Бросил бросать пылкие взоры на дам.
Стимул весьма, статус вполне, но как-то не по годам:
Ноги, живот, спина, плешь вытесняет проседь;
Уже не рвусь, что твой Адам, к запретным плодам,
Не шастаю, хрипло дыша, по чужим садам,
И пыл приугас, и взор попритух – пришлось бросить.
Но ежели раньше я ради них напрягал Камен,
Отчего приобрел даже некоторую известность,
То теперь пустота, облом, – ни строфы взамен.
И жалобно стонет отечественная словесность.

– Давай, Купоросов, составим беседу, —
Сказал Феоктистов однажды соседу, —
Ты вечно снуёшь, бесконечно спешишь,
А что в результате? Как правило, шиш.

– Что в мире духовной единственней жажды? —
Сказал Феоктистов соседу однажды. —
А ты всё торопишься, как на вокзал,
Трещишь без умолку, а что ты сказал?

– Мы хуже девиц и бездарней артистов, —
Однажды соседу сказал Феоктистов, —
И сами – увы, и подобных плодим.
А если отвлечься от вечных вопросов,
Бегов тараканьих промежду отбросов,
Унылых шутов, портативных колоссов?
Пусть в каждом из нас обнажится философ.

Подумав, ответил ему Купоросов:
– Пускай обнажится, а там поглядим.

«Снова здорово, – сказала Серова. —
Мир неопрятен. Фортуна сурова».
День между тем примерял костыли:
Дети мужали, деревья цвели.
На побережье, в Керчи или Гаспре,
Музы и бесы затеяли распри,
Жизнь продолжалась,
но это была не жизнь.

«Как-то мне пиково, – молвила Быкова, —
В принципе, хочется, но не абы кого!»
С неба валилось и медленно липло
К шляпкам и кепкам унылого пипла.
С мыса Канаверал выпало «аполло».
В кухне кишело, на лестнице капало.
В дверь постучали,
но это была не жизнь.

Я говорю ему: «Жена в больнице —
Хронические боли в пояснице.
Сын был женат, но как-то против правил,
Как бы либидо натощак оправил.
Друг детства Кузнецов назвался Смитом,
Живёт в Канаде. Стал антисемитом.
Всё тусклое, пустое, никакое,
И нет ни в чём ни пользы, ни покоя…»

А он в ответ: «Мамаша овдовела,
А сил уже впритык, переговела.
Подругу присмотрел, да вышло мимо,
А время жизни прёт неутомимо.
И вообще, когда ни включишь телек,
По всем каналам тёлки без бретелек.
Прохожие – скоты, соседи – твари,
И чую, как теряю в каждой сваре…»

Разъялись двери, обрывая фразу,
Мы распрощались, чтоб уже ни разу,
Но каждый оттрепал своё мочало,
И как-то так обоим полегчало.

– Нет ничего, что ничего не значит.
– А музыка?
– Навряд ли.
– А свобода?
– Ну разве что свобода. Между прочим,
Свобода не бывает порционной.
– И хорошо. И пусть. В конце концов,
Нам дорого не то, что мы теряем,
А то, что невозможно.
– Например?
– Допустим, некто, изгнанный в окно,
Нарочно возвратился хлопнуть дверью,
А все ушли.
– Короче, не судьба.
– Как писывал Модест Ильич Чайковский,
Что наша жизнь? Игра, мол…
– Это Пушкин.
– А Лермонтова взять: «Скажи-ка, дядя» —
Ни страсти, ни ума, а как присохло —
Не отодрать.
– Да, многое на свете
Уже не в состоянье превозмочь
Унылую ментальность маргинала.
– А музыка?
– Ещё скажи «свобода».
– Сказал бы, да Хозяин не велит.

Ни ума, ни сил, ни денег,
Вечный пленник и должник,
Сам себе иноплеменник,
Хлопотун и озорник,
Стал астеник, неврастеник,
Опечалился и сник.

Сник, ушёл в свои заботы,
В помрачения свои:
То нахлещется до рвоты,
То наврется до статьи,
То махнёт за две субботы
Сто листов галиматьи.

Сто листов – и все про то же:
Про иметь и не иметь,
Про засиженное ложе,
Про непрожитую треть,
Не сулящую… О, боже!
Остаётся умереть.

Умереть. Унылый гений
Новизною не дарит.
Дух былых проникновений
Над болотами парит.
Ошарашенный Евгений
«Кыш» кумиру говорит.

Не ущербным юнцом с деревянным лицом
(В некрасивой забаве замечен отцом),
Не задорным слепцом, промышлявшим словцом
(Чей фригийский колпак оказался чепцом),
Не мохнатым самцом, голова – огурцом
(Бедолагу судьба долбанула торцом),
Не ура-молодцом, эталон-образцом
(Оказался дельцом, занимался фарцом) —
Просто голову в грудь упираю,
Умираю, пора, умираю.

Просто вдруг померещилось: лёг и не встал.
Ни стыда, ни досады, ни страха – устал.
За сто лет упражнений листа не сверстал.
Промотал свою душу впустую – устал.
Проплясал в балаганах, в кустах просвистал,
Прошутил, прокутил, пролоскутил – устал.
Коленкор на венец, из дерьма пьедестал —
Вроде нажил немного, а как я устал.
Прячу зубы, глаза убираю,
Умираю, пора, умираю.

Эти строки – последняя проба пера.
Ни стыда, ни досады, ни страха – пора.
Проповедовать пользу мы все мастера,
Да себя-то обманывать скучно – пора.
Среди прочих ещё зазияет дыра.
Всё не вечно. Особенно люди. Пора.
Что ж, легенде исхода, как щам топора,
В пересказе достаточно. В общем, пора.
Все куют. Моя кузница с краю.
Пламя гаснет. Пора. Умираю.

Вы слышали? Погиб. В расцвете лет.
Причина не ясна. Пока гадают.
Самоубийство. Все уже рыдают,
А вы ещё не знаете. Привет.

Вы слышали? Он умер. Вовсе нет —
Обычная амурная интрига.
Не выдержал. Мы все во власти мига.
Во вторник погребение. Привет.

Вы слышали? Он мёртв. Какой-то бред.
Мы в прошлый понедельник вместе пили.
Я так его… Мы так его любили.
Мы так его… Я так его… Привет.

Вы слышали? Чудесный был поэт.
Два мальчика и два рубля на книжке.
Нет, вроде не поэтому. Нервишки.
Вот так и мы когда-нибудь. Привет.

Пылает лоб. Надсажена гортань.
И словно перечёркнутые главы:
Попытка мятежа, желанье славы,
Молвы неубедительная дань.
Ты, верно, понимал, что дело – дрянь,
Что позади последняя застава,
Что на листе последняя октава.
Глоток – и цепенеющая брань.

Мой мальчик, мой воробушек, прости,
Что я была тобой неуловима.
Что эту боль, промчавшуюся мимо,
Уже не утолить, не отвести.
В герои драмы рвётся травести,
Говоруна пленила пантомима.
Но обращать поэта в пилигрима
Бессмысленно. Судьбы не провести.

А небосвод бездонно голубой.
И смерти нет. И по любви на брата.
И праведник с лицом дегенерата
Пегаса погоняет на убой.
Пусть моралисты лгут наперебой:
«Безумен шаг! Немыслима утрата!»
Но мудрое достоинство Сократа
Тебя хранит за гранью. Бог с тобой.

Ты сплоховал. Тебя и твой талант
Зарыли в землю. Шлюхи откричали.
Судебный врач и серый лейтенант
Мне алиби оформили в печали.
Теперь ты память, мистика, трава.
Сверчок запечный, дудка крысолова.
А я, твоя законная вдова —
Куда деваться? – жить пытаюсь снова.
Ты другом был. И ты не делал зла.
Сулил охотно золотые слитки.
А я твой дом скрипела, но везла
С достоинством и грацией улитки.
Ты светоч не менял на колбасу.
В забавах был восторженней дебила,
В душе моей, как в собственном носу,
Орудовал. А я тебя любила.
И вот одна. Унижена. Пуста.
Бесцельно ворошу твои бумаги.
Пронзают мякоть каждого листа
Бенгальские огни, шампуры, шпаги.
Заметки. Письма. Опыты. Стихи.
Молитвы. Клятвы. Жалобы. Упреки.
Всё станет грудой пыли и трухи
В довольно незначительные сроки.
Трухи и пыли. Праха и золы.
И чем скорее, тем, должно быть, проще.
Что делать, в горе все немного злы.
Тем более когда в наследство – мощи.
Прощай, мой милый. Для твоих детей
Твой выкрутас последний даже кстати,
Скорей избегнут каверзных сетей,
В которых ты и сгинул в результате.
Прощай. За гробом, говорят, покой
И все равны: мерзавцы и герои.
Лицо не му́кой выбелю, муко́й,
Как потаскуха на руинах Трои,
Цинично отбывающая роль,
Привычно дожидающая зверя…
Прощай. И если есть на сердце боль,
То имя ей – обида, не потеря.

– Вы – редактор такой-то? – Пожалуйте, к вашим услугам.
Проходите, садитесь. Простите, с кем выпала честь?
– Вы, конечно, слыхали. Я был отошедшему другом.
– Да, слыхал. Сожалею, но не удавалось прочесть.

– В этой папке стихи. Вероятно, получится сборник.
– Вероятно? Ну-ну. Отчего ж он у нас не бывал?
– Он застенчивый был. И к тому же ужасный затворник:
Дом и служба – и всё. – Выпивал? – Иногда выпивал.

– Значит, так, позвоните мне где-нибудь после второго.
Откровенно скажу, обнадёжить пока не могу.
Стоп. Минутку. Алло! Дорогой, неужели?! Здорово!
Здесь, сидит предо мною. Ну что ты, я вечно в долгу.

Да, принёс. Постараюсь. Вы были знакомы? Откуда?
Да, конечно, ужасно, такой молодой – и умолк.
Я сказал – постараюсь. Нормально. У дочки простуда.
Ну спасибо. Звони. Обещаю, ведь это мой долг.

Значит, так, позвоните мне где-нибудь через неделю.
С интересом прочту. Говорите, хороший поэт?
Стоп. Минутку. Алло! Александр Ильич?! Неужели?!
Здесь, сидит предо мною. Принёс. Постараюсь. Привет.

Значит, так, позвоните мне завтра. Начнём без оглядки.
Стоп. Минутку. Алло! До второго я занят. Пока.
Александр Ильичу передайте: всё будет в порядке.
Рецензента найдём. До свидания. Жаль чудака.

Сорок дней. Оболочка в болоте. Душа в эмпиреях.
Звёзды щёлкают клювами. Демоны ржут в батареях
Отопленья центрального. Траура нету в помине.
Собираются гости для самой последней амини.

Жизнь и смерть разделились. Зловещая тень крестовины
Рассосалась. Уже попривыкли. И сороковины
С именинами схожи поэтому. Шумные гости
В основном о насущном. И лишь иногда о погосте.

То есть повод, конечно, унылый. Однако напитки.
Сквозь глазницы уже заблистали свинцовые слитки,
Пробренчал анекдотец, скользнуло словцо с подковыром,
Отлегло и ушло. Поминанье закончилось пиром.

Сорок дней. Поусохли. Приплакались. Приноровились.
Сорок бед не избыть. Бедолаги и раньше травились.
Потужили натужливо. Желчью живых покропили.
Да и в стороны. К дому. Как будто бы их торопили.

Словно каждый почувствовал вдруг, как тиранит жестоко
Туповатое темя ему запредельное око,
И на полузахлёбе, на трёпе, на полунамёке
Ощутил, как мизерна удача, как ветрены сроки.