Гамзат Цадаса - Мудрость

Да здравствует, конечно, наш райсобес!
Но горем моим горьким с кем поделиться?
Тебя призывала, – ты куда-то исчез…
Лучше б не рожала меня мать-кобылица!

Все лошади давно резвятся на лугах,
Я – вечно у пустой кормушки на чембуре.
Те – с каждым днем бодрее, круглее в
боках,
А мне – все просторнее в собственной
шкуре.

Прошла уже зима – теперь весна у нас,
А я щипка еще не съела свежей травки.
Зато Кураев в щель заглянет иной раз —
И тычет мне газету: читай, мол, для
поправки!

Бывало, вспорхнуть не успеет воробей,
Тронь меня – взовьюсь на дыбы,
забрыкаюсь.
Теперь и не вздрогну я, хоть дубиной бей:
Каждый меня лупит, и под каждым
спотыкаюсь.

Но незачем, пожалуй, мечтать о фураже —
О зеленой травке, о пахучем сене.
Когда все это в желудке не варится уже:
Старость не проходит от зелени весенней!

Глаза мои горели ярче фонарей,
Теперь они от слез, от гноя мутно-грязны;
Стояли мои уши торчком, как у зверей,
А теперь, как тряпки, обвисли безобразно.

Клали под седло мое в былые времена
Мягкий войлок или коврик бумазейный;
Но мода эта вывелась: теперь моя спина
Как будто вся пробита дробью ружейной.

Хороший был когда-то обычай у людей —
Устраивать бега, скачки, джигитовку, —
При этом дважды в сутки кормить лошадей,
Делать им массаж, водить на тренировку.

В долгие зимние ночи, когда
От шороха сена дрожат мои губы,
Я с грустью вспоминаю молодые года,
Ту стать, ту резвость, те крепкие зубы.

Но где красота моя, где здоровье тех лет?
Мне трудно уже переступить через палку.
Пора на тот свет выправлять мне билет:
Я – старая кляча, – кому меня жалко?!

Да, слышала я – Дибирчов, прокурор,
Откупить меня хочет у райсобеса.
Не встречалась я с напастью такой до сих пор.
Я лошадь, а в нем вдвое больше веса!69

Неужели на хребте моем, остром, как пила,
Намерен он ездить, надеясь на плетку?
Или хочет, чтобы я под грузы пошла
С ребрами, похожими на гнутую решетку?

Хоть верится с трудом, но среди людей
Встречаются, я слышала, нередко коноеды.
Но если и зарежет меня злодей, —
Из жил и костей не наварит обеда.

А впрочем, себе на уме прокурор, —
Он, в сущности, сделает хорошее дельце:
На меня не польстятся ни волк и ни вор,
И никто меня просить не станет у владельца.

Соседи будут рады помочь ему
Как-нибудь на ноги меня поставить.
И семье развлеченье… Умирать потому
Будет мне совестно: как же их оставить?!

Так пусть прокурор не жалеет затрат,
Пусть, не торгуясь, берет меня смело:
Я для него – находка, клад!
Но пусть он не медлит, чтоб я не околела.

Нас было двадцать восемь человек;
Мы – комсомольцы, родом из Хунзаха.
В краю высоких гор и быстрых рек
Мы выросли, не зная чувства страха.

Мы дружно шли на штурм Седло-горы,
Чтоб водрузить свой флаг и с той поры
Развеять навсегда пустые слухи
О том, что здесь гнездятся злые духи.

Нас не тревожил суеверный гул.
Мы вышли в путь, глупцам противореча.
В Гоготле и в Голотле весь аул
Устроил нам торжественную встречу.

Нас не пугали сказки для ребят:
– Седло-гору обороняют духи…
– Всех смельчаков там духи истребят, —
Твердил мулла, и вторили старухи.

– Вернитесь! Не сносить вам головы! —
Звучал вдогонку шепот суеверный, —
На всех аварцев навлечете вы
Лихую кару дерзостью безмерной…

На штурм горы отправившись с утра,
Отряд вплотную подошел к подножью.
Оделась в облака Седло-гора,
От сырости прохватывало дрожью.

Шел снег, как будто с белого орла
Несчастные ощипывали перья,
И высилась в тумане Сталь-скала
Старинною твердыней суеверья.

Сказавши слово, отступать нельзя…
Чарыки сняв, мы ринулись на приступ.
Нередко оступаясь и скользя,
Нога с трудом нащупывала выступ.

Не описать наш нерушимый строй,
Вгрызавшийся в скалу, как цепь стальная…
Споткнись ведущий – тотчас под горой
Вся братия легла бы остальная.

Дыханьем облаков насытив грудь,
Дойдя до круч, где птицы не гостили,
Мы завершили свой опасный путь,
И сказочной вершины мы достигли.

И, облучая снежную парчу,
Взошло светило. Было тихо, глухо…
И не обрушились на Дибирчу
Ни град камней, ни сонмы гневных духов.

Стояли там сугробы, как стога,
Как будто им вовек не снилось лето,
И, Ноевых времен топча снега,
Дивился путник собственному следу.

Мы вторглись во владения зимы,
Суровой и неумолимой ханши.
Ее столицу покорили мы,
Считавшуюся неприступной раньше.

Не тают льды. Не слышно пенья птиц.
Седло-гора доступна только тучам.
Ее гордыню мы повергли ниц.
Мы стали над хребтом ее могучим.

Портрет вождя на солнце заблистал, —
Ильич стоит как на вершине башни.
Отсюда виден весь Аваристан:
Как на ладони – пастбища и пашни.

И в камни жизнь вдохнет зурна Яхьи!
Вот ледяная ожила терраса
От четырех безудержных стихий —
От песни, смеха, музыки и пляса.

Опасен спуск и труден. Оступись
Последний – как бы ни был он искусен,
Весь «караван» посыпался бы вниз,
Как с перегнившей нитки горстка бусин.

Но духи нам не нанесли вреда, —
Вернулись мы на пятый день апреля.
Народ с почетом встретил нас тогда, —
Сердца стучали, и глаза горели.

И до сих пор в Хунзахе говорят,
Что на горе, от века нелюдимой,
Без страха побывала Жавхарат
И с ней Патина, дочь Камалутдина.

Год у нас выдался впрямь небывалый:
Стар я, а вот не слыхал до сих пор,
Чтобы теленок – трехмесячный, малый —
Мог по-аварски вести разговор.

Скот переписывать стали в ауле.
Ночью подумал Гази-Магомед:
«Спрячу теленка, пока все уснули
И бригадира с комиссией нет».

«Яловой стала, как видно, корова!» —
Утром заверил комиссию плут.
И бригадир положился на слово.
Дальше пошел, да услышал – зовут!

Плачет за дверью теленок бедовый:
«К маме меня не вписал почему?!»
…Может быть, впрочем, рогатой
коровой
Наш бригадир показался ему.

Исал Магома, что из мертвых воскрес
И лично всем близким прислал по привету,
Достоин прославиться в книге чудес,
А прочие могут попасть лишь в газету.

Однажды узнали в семье из письма,
Что в море умчали проклятые джины
Ту лодку, в которой Исал Магома
Был штормом застигнут во время путины.

Проплакав, решила устроить родня
Поминки по грешной душе рыболова.
И печь накалилась от пляски огня,
И разом в котел угодила корова.

И только хотели, что важно весьма,
К столу подавать уже мясо коровье,
Как вдруг присылает письмо Магома:
Он жив и желает всем близким здоровья.

Тут плач прекратился и праздник настал,
Весельем людским обернулась утрата.
О чуде услышав, святоша Хавал
Воскликнул: «Да здравствует день
киямата!»

«Зачем волноваться, – сказали ему
И подали водки, – на, выпей-ка, это —
Святая вода, что теперь Магому
Вернула с того невеселого света».

И суфий, который считал, что грешно
Ему, как святому, здороваться с пьяным,
Стал водку со всеми хлестать заодно,
Не маленькой рюмкой – граненым
стаканом.

Кто хлеб отказался бы есть – упади
Лишь капля спиртного поблизости с
хлебом,
Бутылку к своей прижимая груди,
За шумным столом разговаривал с небом.

Потом Магомеда Шарипа, что знал,
Как набожный горец, законы не худо,
На пир пригласили, и суфий Хавал
С ним, чокаясь, пил за великое чудо.

Хоть бороды были у них в седине,
Но так нализались наставники эти,
Что благословили портрет на стене,
За шейха кого-то приняв на портрете.

Исал Магома, что из мертвых воскрес
И лично всем близким прислал по привету,
Достоин прославиться в книге чудес,
А прочие могут попасть лишь в газету.