Артюр Рембо - Озарения

III

Vingt ans

Les voix instructives exilées… L’ingénuité physique amèrement rassise… – Adagio – Ah! l’égoïsme infini de l’adolescence, l’optimisme studieux: que le monde était plein de fleurs cet été! Les airs et les formes mourant… – Un choeur, pour calmer l’impuissance et l’absence! Un choeur de verres de mélodies nocturnes… En effet les nerfs vont vite chasser.

Tu en es encore à la tentation d’Antoine. L’ébat du zèle écourté, les tics d’orgueil puéril, l’affaissement et l’effroi.

Mais tu te mettras au travail: toutes les possibilités harmoniques et architecturales s’émouvront autour de ton siège. Des êtres parfaits, imprévus, s’offriront à tes expériences. Dans tes environs affluera rêveusement la curiosité d’anciennes foules et de luxes oisifs. Ta mémoire et tes sens ne seront que la nourriture de ton impulsion créatrice. Quant au monde, quand tu sortiras, que sera-t-il devenu? En tout cas, rien des apparences actuelles.

Расчёты в сторону, небес неизбежный десант, воспоминаний визит и ритмов сеанс заполняют обитель, голову и мир духа.

− Лошадь во весь дух несётся на скачках в предместье вдоль взошедших посевов и лесных насаждений, пришпоренная карбонной чумою. Вызывающая жалость героиня драмы томится где-то в этом мире, вздыхая по тем, кто оставлен был ею ко всеобщему удивленью. Те же, кому нечего терять, в изнеможеньи от пьянства и ран после грозы пребывают. Малые дети тушат проклятий пожары вдоль рек. −

Вернёмся к занятиям под шум всепоглощающего творенья, массы которого собираются и движутся вверх.

Муж обыкновенной конституции, плоть не была ли плодом, висевшим в саду, − о дети-дни! тело – сокровищем, которое ещё только тратить и тратить; − о любить, гибель это или сила Психеи? Плодоносящие принцами и артистами склоны имела земля, а потомство и род толкали нас к преступленьям и бедам: мир, ваше богатство и ваша погибель. Но теперь, долгих трудов завершенье, ты, расчёты твои, ты, твои беспокойства – это лишь танец ваш и ваш голос, ничем не стеснённые и совсем без нажима, хотя и с двойною развязкой инвенции и счастливой концовки + мораль, − в ставшем братством притихшем человечестве во вселенной без образов; − сила и право отражают танец и голос, только теперь оценённые.

Голоса дающих указанья отправлены в ссылку… Наивность тела, горестно обретшая зрелость… Адажио – О! бесконечный эгоизм взросления, прилежный оптимизм: как много было в мире цветов этим летом! Арии и формы умирают… − Хор, для того, чтобы стихли бессилье и боль утраты! Хор бокалов мелодий ночных… В самом деле, нервы вот-вот сорвутся с цепи.

Ты всё ещё во власти Антониева искушения. Веры слепой на выгуле пёс куцехвостый, гордыни ребячливой нервные тики, подавленность, страх. Но ты всё-же возьмёшься за эту работу: все возможности гармонии и архитектуры придут в движенье вокруг престола твоего.

Совершенные созданья, возникшие неожиданно, сами предложат себя для твоих опытов. Вокруг тебя грёз потоком будут нестись и любопытство древних столпотворений, и летучая роскошь дворцов. Память твоя и чувства твои станут лишь пищей для пульсирующей твоей креативности. Что касается мира, что же с ним станет, когда ты покинешь его? Во всяком случае, ничего общего с нынешней видимой сутью вещей.

L’aube d’or et la soirée frissonnante trouvent notre brick en large en face de cette Villa et de ses dépendances qui forment un promontoire aussi étendu que l’Epire et le Péloponnèse, ou que la grande île du Japon, ou que l’Arabie! Des fanums qu’éclaire la rentrée des théories, d’immenses vues de la défense des côtes modernes; des dunes illustrées de chaudes fleurs et de bacchanales; de grands canaux de Carthage et des Embankments d’une Venise louche, de molles éruptions d’Etnas et des crevasses de fleurs et d’eaux des glaciers, des lavoirs entourés de peupliers d’Allemagne; et les facades circulaires des «Royal» ou des «Grand» de Scarbro ou de Brooklyn; et leurs railways flanquent, creusent, surplombent des talus de parcs singuliers penchant des têtes d’Arbre du Japon; et les facades circulaires des «Royal» ou des «Grand» de Scarbro’ ou de Brooklyn; et leurs railways flanquent, creusent, surplombent les dispositions de cet Hôtel, choisies dans l’histoire des plus élègantes et des plus colossales constructions de l’Italie, de l’Amérique et de l’Asie, dont les fenêtres et les terrasses à présent pleines d’éclairages, de boissons et de brises riches, sont ouvertes à l’ésprit des voyageurs et des nobles – qui permettent, aux heures du jour, à toutes les tarentelles des côtes illustres, – et même aux ritournelles des vallées illustres de l’art, de décorer merveilleusement les façades du Palais. Promontoire.

Заря золотая и дрожью охваченный вечер встречают наш бриг на просторе, супротив этой виллы с её пристройками, которые вместе образуют мыс, столь же протяжённый, как Эпир и Пелопонес, или Японии остров главнейший, или Аравия! Капища, озарённые светом возвращения посланных в Дельфы процессий, без конца и без края глазам открываются виды берегов, укреплённых на случай войны современной наукой; поныне чтимые дюны огненных цветов и былых вакханалий; широкие Карфагена каналы и туманной Венеции дамбы; мягкой извержения лавы разбуженной Этны и расщелины ледников, где в талой воде утопают цветы; мраморные фонтаны, окруженные тополями Германии; дивных парков склоны и склонённые кроны их японских дерев; округлые выступы фасадов Отель Руайяль и Гранд в Скарборо или в Бруклине; их железных ветки дорог тянутся по бокам, прорезают насквозь, перекрывают в этом Отеле постройки, выбранные в истории из числа самых элегантных и колоссальных строений Италии, Америки, Азии, чьи окна и террасы, ныне наполнены светом, хмелем, ветрами цветущих равнин и открыты для путешественников и благородных фамилий, в дневные же часы позволяют всем тарантеллам прибрежных селений, и даже ритурнелям славных искусством долин чудесно украсить фасады Дворца-Мыса.

L’ancienne Comédie poursuit ses accords et divise ses Idylles:

Des boulevards de tréteaux.

Un long pier en bois d’un bout à l’autre d’un champ rocailleux où la foule barbare évolue sous les arbres dépouillés.

Dans des corridors de gaze noire, suivant le pas des promeneurs aux lanternes et aux feuilles.

Des oiseaux des mystères s’abattent sur un ponton de maçonnerie mû par l’archipel couvert des embarcations des spectateurs.

Des scènes lyriques, accompagnées de flûte et de tambour, s’inclinent dans des réduits ménagés sous les plafonds, autour des salons de clubs modernes ou des salles de l’Orient ancien.

La féerie manoeuvre au sommet d’un amphithéâtre couronné de taillis, – Ou s’agite et module pour les Béotiens, dans l’ombre des futaies mouvantes sur l’arête des cultures.

L’opéra-comique se divise sur notre scène à l’arête d’intersection de dix cloisons dressées de la galerie aux feux.

Продолжают звучать Комедии древней аккорды и расходятся нити Идиллий её:

Бульвары подмостков.

Длинный пирс деревянный от края до края площадки камнями усеянной, по которой варваров движется скопище под ветвями дерев обнажённых.

В коридорах, затянутых чёрною марлей, следуя за теми, кто, − с фонарями и в уборах из листьев, − вышел здесь на прогулку.

Птицы мистерий садятся на камни понтона, колеблемого архипелагом, который усыпан весь лодками зрителей.

Лирические сцены под аккомпанемент барабана и флейты подготавливаются в укромных уголках расположенных под потолками вдоль стен современных клубных салонов или зал древнего Востока.

Феерия разворачивается на самом верху амфитеатра увенчанного леском низкорослым, − или модуляции свои производит перед вылупившимися беотийцами под сенью дерев ветром волнуемых на рубеже полей колосящихся.

Опера-комик распадается на части на нашей сцене там, где сходятся десять перегородок сверкающей огнями галереи.

En quelque soir, par exemple que se trouve le touriste naïf, retiré de nos horreurs économiques, la main d’un maître anime le clavecin des prés; on joue aux cartes au fond de l’étang, miroir évocateur des reines et des mignonnes, on a les saintes, les voiles, et les fils d’harmonie, et les chromatismes légendaires, sur le couchant.

Il frissonne au passage des chasses et des hordes. La comédie goutte sur les tréteaux de gazon. Et l’embarras des pauvres et des faibles sur ces plans stupides! À sa vision esclave, – l’Allemagne s’échafaude vers des lunes; les déserts tartares s’éclairent – les révoltes anciennes grouillent dans le centre du Céleste Empire; par les escaliers et les fauteuils de rois – un petit monde blême et Plat, Afrique et Occidents, va s’édifier. Puis un ballet de mers et de nuits connues une chimie sans valeur, et des mélodies impossibles.

La même magie bourgeoise à tous les points où la malle nous déposera! Le plus élémentaire physicien sent qu’il n’est plus possible de se soumettre à cette atmosphère personnelle, brume de remords physiques, dont la constatation est déjà une affliction.

Non! – Le moment de l’étuve, des mers enlevées, des embrasements souterrains, de la planète emportée, et des exterminations conséquentes, certitudes si peu malignement indiquées dans la Bible et par les Nornes et qu’il sera donné à l’être sérieux de surveiller. – Cependant ce ne sera point un effet de légende!

В какой бы вечерок не явился, к примеру, турист простодушный, от ужасов наших экономических удалившийся, − мэтра рука душой наполняет лугов клавесин; в карты играют в глубине пруда, − зерцало, в котором оживают королевы и фаворитки, святые девы, паруса и гармонии нити, и легенд хроматизмы − на закате.

Дрожь охватит его, когда мимо летучие орды и псовые своры проносятся. На подмостки газона стекает по каплям комедия. Бедняки и слабаки в замешательстве, расставлены по-дурацки! В своём видЕнии рабском Германия к лунам свои эшафоты возводит; всполохи озаряют пустыни тартаровы – восстания древних кишат в центре Небесной Империи; над лестницами и тронами королей, как из тумана, восстать готовы Плоский мирок, Африка и Страны Закатные. Дальше морей балет и ночи, − познавшие не имеющую значения химию, − и мелодии странные.

Всё та же магия буржуазии во всех пунктах, куда карета почтовая нас ни доставит! Физик, с элементарнейшими явленьями имеющий дело, и тот чувствует, что более невозможно себя подвергать воздействию этой атмосферы наполненной личным, туману физически ощущаемых уколов совести, которых обнаружение уже и есть злоключение.