Дмитрий Быков - Ясно. Новые стихи и письма счастья

У бывших есть манера манерная —
Дорисовать последний штрих:
Не у моих – у всех, наверное,—
Но я ручаюсь за моих.

Предлог изыскивается быстренько,
Каким бы хлипким ни казался,
И начинается мини-выставка
Побед народного хозяйства.

Вот наши дети, наши розы,
Ни тени злости и вражды.
Читатель ждет уж рифмы «слезы».
Ты тоже ждешь. Ну ладно, жди.

А тут у нас гараж, как видишь, —
Мужнин джип, моя «рено»…
Ты скажешь ей: отлично выглядишь.
Она в ответ: немудрено.

Тут время взору опуститься,
Чтоб суть была обнажена:
Намек стыдливого бесстыдства,
Покорно-страстная жена.

И тон твой ласков и участлив,
Как безмятежный окоем:
– Надеюсь, ты еще будешь счастлив,
Как я в отсутствии твоем.

Боюсь, в мое последнее лето,
Подведя меня к рубежу,
Мир скажет мне примерно это,
И вот что я ему скажу:

– Да, я и впрямь тебе не годился
И первым это уразумел.
Я нарушал твое единство
И ничего не давал взамен.

Заметь, с объятий твоих настырных
Я все же стряс пристойный стих,
Не меньше сотни строк нестыдных,
Простынных, стылых и простых.

А эти розы и акация,
Свет рябой, прибой голубой —
Вполне пристойная компенсация
За то, что я уже не с тобой.

Продираясь через эту черствую,
Неподвижную весну,
Кто-то спит во мне, пока я бодрствую,
Бодрствует, пока я сплю.

Вот с улыбкой дерзкою и детскою
Он сидит в своем углу
И бездействует, пока я действую,
И не умрет, когда умру.

Знать, живет во мне и умирание,
Как в полене – головня.
Все, что будет, чувствую заранее,
Сам себе не говоря.

Знает замок про подвал с чудовищем —
Иль сокровищем, Бог весть, —
Что-то в тишине ему готовящим,
Но не видит, что там есть.

Что ж ему неведомое ведомо,
Чтоб мы жили вечно врозь,
Чтоб оно звало меня, как велено,
И вовек не дозвалось?

Верно, если вдруг сольемся в тождество
И устроим торжество —
Или мы взаимно уничтожимся,
Иль не станет ничего.

Так что, методически проламывая
Разделивший нас барьер,
Добиваюсь не того ли самого я —
Хоть сейчас вот, например?

Прошла моя жизнь.
Подумаешь, дело.
Предавшее тело, походы к врачу.
На вечный вопрос, куда ее дело,
Отвечу: не знаю и знать не хочу.

Дотягивай срок,
Политкаторжанка,
Скрипи кандалами по ржавой стране.
Того, что прошло,
Нисколько не жалко,
А все, что мне надо, осталось при мне.

Вот так и Господь
Не зло и не скорбно
Уставится вниз на пределе времен
И скажет: матчасть
Не жалко нисколько,
А лучшие тексты остались при нем.

Чтобы заплакать от счастья
при виде сиреневого куста,
Хватило бы зимней ночи одной, а было их больше ста.
И когда сирень перевешивается
через дедовский палисад,
То к счастью всегда примешивается
страшнейшая из досад:
А вдруг ни этого сада, ни нежности, ни стыда
На самом деле не надо, а надо, чтоб как тогда —
Когда без всякой сирени, свирели и вешних вод
По норам своим сидели и думали: «вот-вот-вот»?
Ведь тесную эту норку, погреб или чердак
Так просто принять за норму, когда она долго так.
Цветение длится месяц, одиннадцать длится страх.
В набор любых околесиц поверишь в таких местах.

Чтобы заплакать от счастья при виде тебя,
какая ты есть,
Хватило бы тысячи прочих лиц, а их —
миллиардов шесть.
И когда окно занавешивается
и другие мне не видны —
То к счастью всегда примешивается
тоска и чувство вины,
Как будто при виде райского кубка
мне кто-то крикнул: «Не пей!»
Ты скажешь, что это острей, голубка,
а я считаю – тупей.
На три минуты покинув дом – всегда во имя тщеты, —
Я допускаю уже с трудом, что там меня встретишь ты.
Что за всеобщее торжество, что за железный смех!
Было бы нас хоть двое на сто —
а нас ведь двое на всех.

Да и чтобы заплакать от счастья при мысли,
что вот она, жизнь моя,
На свете могло быть, честное слово,
поменьше небытия,
А то когда я с ним себя сравниваю,
вперившись в окоем,
Мне кажется слишком странным
настаивать на своем.

Ничего не может быть иначе.
Начинается гроза.
Чувство, будто в детстве, в дождь, на даче:
Делать нечего, гулять нельзя.

У окна стою, как в детстве,
К потному стеклу прижав чело.
Чувствую себя в соседстве
Не могу пока сказать чего.

Лужа от забора до сарая.
Тучи в виде двух квашней.
Зелень ядовитая сырая
Пахнет гуще и душней.

Как по взмаху царственного жезла —
Или царского жезлá —
Дружно нечисть разная полезла,
Закипела, приползла.

Мох на камне, плесень на заборе,
Розовые черви на гряде…
Под землей таящееся море
Проступило кое-где.
Всюду, где трясина, где траншея,
А не твердая земля, —
Вся поверхность мира не прочнее
Дождевого пузыря.

Все растет на бездне, на могиле,
Все дожди уютны и грозны,
Всюду запах свежести и гнили,
Гибели и новизны.

Лиловеет небо и клубится,
Лишь восток прозрачно-сер
И просторен, словно там граница
Океана, например.

Гул прилива, близость океанья
На последнем берегу,
На котором, кроме любованья,
Ничего я сделать не могу.

Никакого пафоса дешевого —
Мол, блажен, кто посетил сей сад, —
Только волны лиственного шороха,
Полусонный, сумрачный распад,

Затяжная горечь грозовая,
Отсыревшая кора,
Неумолчный шелест размыванья —
Да и то сказать, пора.

Тоскуя в паспортном столе,
Скучнейшем месте на земле,
Где дверь скрипит, компьютер виснет,
А на окошке фикус киснет,
Где паспортистка в виде жабы,
Или точней, с лицом-как-выменем,
Сидеть на пенсии должна бы
Последних тридцать лет как минимум,
А ведь наверняка же добрая
Старушка, внука любит страстно,
Но как дойдет до регистрации,
Так вообще стоит стеной,
Пятнадцать справок, двадцать выписок,
Непрошибаемая фраза
«Я вам еще раз повторяю»,
А я сейчас не удержусь
И вообще завою в голос —
Да чем же мы, скажи на милость,
Так перед вами провинились,
Уже не фактом ли рождения
На подконтрольной территории? —
А что она, тупая жрица,
Она сама всего боится,
Над ней стоит такое НЕ,
Что не представить даже мне, —
И в этой очереди паспортной
В короткий день, тупой и пакостный,
Мне так легко вообразить,
Что в канцелярии у Бога —
Не в недрах мрачного чертога,
Не на обветренной скале, —
Все так же кисло и убого,
Как в этом паспортном столе.

И он, как эти старушенции,
Давно бы должен быть на пенсии,
Но все хлопочет, все толчет,
Ведет старательный учет,
И потому его опека
Везде пугает человека.
И потому-то жизнь моя
Вся состоит из ожидания,
Бессмысленного выживания
И непрерывного вранья.
А если здесь выходит что-то,
То при побеге от учета,
При выпадении из перечня,
Который тут ведется бережно —
Не по любви, а потому,
Что этот бог и сам боится —
Начальства, вызова, событья,
Непостижимого ему.

Я так и вижу, как несет
Он эти списки, распечатки
К другому жителю высот
С верховной лестничной площадки;
Но в том и главная беда,
Что этой летописи ада
Ему не надо никогда
И ничего вапще не надо.
Ему несут, а он глядит
С таким ужасным выражением
В ужасную такую сторону,
Что наш пенсионер трясется,
Как лес в предчувствии зимы,
Весь – от макушки и до печени,
В его руках трясутся перечни,
А в перечнях трясемся мы.
Он говорит: ну положите.
Куда? Куда-нибудь туда.
А вы – «куда мы попадаем?»
Вот мы туда и попада.