Юрий Кузнецов - Стихотворения и поэмы

Религиозная лексика в лирике Кузнецова не опровергает мысль об эклектичности его образной символики этой тематической группы: он использует и усвоенный христианством «старый словарь, восходящий к индоевропейскому источнику: «бог», «спас», «святой», «пророк», «молитва», «жертва», «крест»... , и слова, словосочетания и синтаксические конструкции из Библии: «архангел», «древо познания», «мерзость запустения», «томление духа», «крестные муки», «блаженны нищие духом» и др.

Одним из известнейших произведений Ю. Кузнецова является поэма «Дом». Но не только в поэме - во всей его лирике этот образ-символ - один из самых главных. В народной культуре дом -«средоточие основных жизненных ценностей, счастья, достатка, единства семьи и рода (включая не только живых, но и мертвых.)». В стихотворении «Семейная вечеря» они сидят за одним столом:

Дом у поэта построен по славянской мифологической модели: «Четыре стены дома обращены к четырем сторонам света, а фундамент, сруб и крыша соответствуют трем уровням вселенной (преисподняя, земля, небо).». Только он у него «разрушенный», «заброшенный», «старый», «рассохшийся», а ко всему прочему еще и недостроенный: «Где он? Дом я достроил до крыши, Вместо пола и стен - решето...» («Муравей»). Иногда дом в сознании лирического героя превращается в тень, в некий фантом: «Я видел: ворон в небесах  Летел с холмом земли в когтях. Не дом ли мой блеснул на нем, Скрываясь в небе голубом?» («Холм»). А порой он совсем исчезает: «Назад старший брат отпрянул, Смотрит - а дома нет.» («Баллада о старшем брате»). В «Балладе об ушедшем» поэт раскрывает причину катастрофы, заставляющую вспомнить библейскую притчу о блудном сыне:

Еще два «бытовых» образа нагружены глубоким философским смыслом - это гвоздь как символ распятия: «Но ладонь от ладони ушла В голубом небосклоне. Вбиты гвозди, и кровь залила Эти лица-ладони.» («Ладони») и зеркало - «в народных представлениях символ удвоения действительности, граница между земным и потусторонним миром»:

(«Испытание зеркалом»)

Мать, сына и отца в поэзии Кузнецова невозможно отделить друг от друга. «Мы навек триедины!»- восклицает поэт. Безотцовщина - его горькая правда, но семья живет в воображении поэта своей особой, фантастической, но, может быть, не менее реальной жизнью. Мифо-реальность здесь выходит на высший эмоциональный уровень: личная трагедия семьи превращается в трагедию российского и вселенского масштаба. В ее центре - образ Матери. Лики Матери человеческой («Русская бабка»), Матери-земли («Четыреста») и Матери-вселенной («Ты не стой, гора, на моем пути...») сливаются, но не образуют лик запечатленный и застывший. Связь поколений, одновременно и мистическая, и реальная, сплетается в «русский узел» давнего конфликта отцов и детей. Связь эта противоречива в самой своей сути: она разорвана внешне, но крепка внутренними силами притяжения. Говоря словами Рубцова, эта связь «жгучая» и «смертная». Память рода вроде бы прервана: «Хочу окликнуть мать родную, Но позабыл родной язык.» («Что говорю? О чем толкую?..») и будущая встреча не сулит ничего хорошего:

(«Четыреста»)

 Взаимоотношения погибшего, но живущего отца и лирического героя-сына не менее трагичны. С одной стороны, обвинения, которые бросает сын отцу, не лишены оснований: «Оставил нас одних на целом свете. Взгляни на мать - она сплошной рубец.» С другой - в финальном стихотворении этого цикла «виден» образ уже не погибшего отца, а Отца Небесного («Я пил из черепа отца...»). Это не так парадоксально, как может показаться на первый взгляд, так как «в большей части языков слова, означающие небо в то же время служат и названиями бога... Округло-выпуклая форма небесного свода послужила основанием, опираясь на которое доисторическая старина уподобила его, с одной стороны, черепу человеческой головы, с другой - высокой горе.».

Родственные взаимоотношения в лирике Кузнецова далеки от идеала, но они выглядят идиллическими на фоне отношения его лирического героя к инородцам. Инородец еще в славянской мифологии нес исключительно отрицательные качества. Он был презираем как «представитель иноэтнической группы, соотносимый с категорией «чужого», опасного, потустороннего...». Как в древних представлениях, так и в кузнецовской лирике инородцы - «нечисть»; преимущественно черного или темного цвета, у которой нет души («Голубь»); чужие: «И чужая душа ни одна  Не увидит сиянья над нами...» («Солнце родины смотрит в себя...»); «поганые татары» («Сказание о Сергии Радонежском»); немецкие («Сапоги») или итальянские фашисты («Петрарка»). Как и древние славяне, поэт сближает инородцев с нечистой силой («Мне снились ноздри...», «Число», «Возмездие» и др.). Но никакие инородцы не в состоянии совершить один из самых страшных смертных грехов - грех кровосмешения и матереубийства. В поэме «Седьмой» Кузнецов гипотетически представил эту жуткую сцену:

Увы, наша жизнь дает слишком много материала для такого сюжета...

Названия частей тела и физических состояний

Кровь как признак смерти соединяется у Кузнецова с кровным родством не только в поэме «Седьмой», но и в стихотворениях «На краю», «Стихия», «Макбет», «Ладони». «Все кровное в мире едино», - отмечает поэт.

Сон для него - «кондовый сон России», сон ее тела и души, околдованной действием злых сил. В мировой и славянской мифологии души во время сна путешествуют во времени и пространстве. Душа лирического героя Кузнецова «летает» в стихотворениях «Простота милосердия», «Петрарка», «Тайна славян» и др. Об этом сообщают уже начальные их строки: «На темном склоне медлю, засыпая...»

Страшные сны снятся его матери («Сапоги»), пастуху («Вечный снег»), поэту («Нос»). Однако колдовство неизбежно теряет свою силу, и не только в волшебных сказках...

Ранговая частота употребления Кузнецовым имен существительных (а символы фольклорного и мифологического происхождения «описываются более детально и четко через портретирование существительных.» имеет следующий вид (сборник «Стихотворения и поэмы» -М.:«Современник», 1990г): 

 Можно сравнить эту выборку с образной символикой других русских  поэтов (также по семь главных символов):

У Ю. Кузнецова здесь по три общих символа с каждым из этих поэтов, а если брать их в целом, то (за исключением образа-символа «земля») его символика не выпадает из общей идейно-эстетической традиции русской поэзии. Только у Кузнецова даже здесь четко видны бинарные оппозиции - стержень его образной системы: Душа-тень (как оборотная сторона души); Тьма-свет; Земля-небо и т.д.