Товарищ Сталин, вы большой ученый… - Юз Алешковский

Я отбывал в Сибири наказание,

Считался работящим мужиком

И заработал личное свидание

С женой своим трудом, своим горбом.

Я написал: «Явись, совсем соскучился…

Здесь, в трех верстах от лагеря, – вокзал…»

Я ждал жену, жрать перестал, измучился,

Все без конца на крышу залезал.

Заныло сердце, как увидел бедную —

Согнулась до земли от рюкзака,

Но на нее, на бабу неприметную,

С барачной крыши зарились зэка.

Торчал я перед вахтою взволнованно,

Там надзиратель делал бабе шмон.

Но было мною в письмах растолковано,

Как под подол притырить самогон.

И завели нас в комнату свидания,

Дуреха ни жива и ни мертва,

А я, как на судебном заседании,

Краснел и перепутывал слова.

Она присела, милая, на лавочку,

А я присел на старенький матрац.

Вчера здесь спал с женой

                                     карманник Лавочкин,

Позавчера – растратчик Моня Кац.

Обоев синий цвет изрядно вылинял,

В двери железной – кругленький глазок,

В углу портрет товарища Калинина

Молчит, как в нашей хате образок.

Потолковали. Трахнул самогону я

И самосаду закурил… Эх, жисть!

Стели, жена, стели постель казенную

Да, как бывало, рядышком ложись.

Дежурные в глазок бросают шуточки,

Кричат зэка тоскливо за окном:

«Отдай, Степан, супругу на минуточку,

на всех ее пожиже разведем».

Ах, люди, люди, люди несерьезные,

Вам не хватает нервных докторов.

Ведь здесь жена, а не быки колхозные

Огуливают вашинских коров.

И зло берет, и чтой-то жалко каждого…

Но с каждым не поделишься женой…

На зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою

По рельсе железякою конвой.

Давай, жена, по кружке на прощание!

Садись одна в зелененький вагон.

Не унывай! Зимой дадут свидание.

Не забывай – да не меня, вот глупая! —

Не забывай притырить самогон.

Из колымского белого ада

Шли мы в зону в морозном дыму.

Я заметил окурочек с красной помадой

И рванулся из строя к нему.

«Стой, стреляю!» – воскликнул

                                                  конвойный,

Злобный пес разодрал мой бушлат.

Дорогие начальнички, будьте спокойны:

Я уже возвращаюсь назад.

Баб не видел я года четыре,

Только мне наконец повезло —

Ах, окурочек, может быть, с «Ту-104»

Диким ветром тебя занесло.

И жену удавивший Капалин,

И активный один пидарас

Всю дорогу до зоны шагали, вздыхали,

Не сводили с окурочка глаз.

С кем ты, сука, любовь свою крутишь?

С кем дымишь сигареткой одной?

Ты во Внуково спьяну билета не купишь,

Чтоб хотя б пролететь надо мной.

В честь твою зажигал я попойки

И французским поил коньяком,

Сам балдел от того, как курила ты «Тройку»

С золотым на конце ободком.

Проиграл тот окурочек в карты я,

Хоть дороже был тыщи рублей.

Даже здесь не видать мне

                                          счастливого фарта

Из-за грусти по даме червей.

Проиграл я и шмотки, и сменку,

Сахарок за два года вперед,

Вот сижу я на нарах, обнявши коленки,

Мне ведь не в чем идти на развод.

Пропадал я за этот окурочек,

Никого не кляня, не виня.

Господа из влиятельных лагерных урок

За размах уважали меня.

Шел я в карцер босыми ногами;

Как святой, был спокоен и тих.

Десять суток кровавыми красил губами

Я концы самокруток своих.

«Негодяй! Ты на воле растратил

Много тыщ на блистательных дам!»

«Это да, – говорю, – гражданин надзиратель,

Только зря, – говорю, – гражданин

                                                    надзиратель,

Рукавичкой вы мне по губам…»

Ходят слухи, что выбился Мао из сил

и соратников верных к себе пригласил —

указал нембуталом его усыпить,

приказал в коммунизме его разбудить.

Мао синие брюки повесил на стул,

снял фуражку, приставить велел караул.

«А тебе поручаю, мой друг Чжоу Эньлай,

напевать баю-баюшки-бай,

баю-баюшки-бай».

Мао спит, свет в дворцовом окошке горит,

но китайцам внушают, что Мао не спит.

Мао снится, как пьет он, и курит, и жрет,

и супругу свою трижды в сутки ебет.

За Великой стеною ишачит Китай,

а его Председатель: «Бай-бай,

баю-баюшки-бай».

Мы живем – хлеб жуем,

ходим в лес по грибы,

водку пьем и плюем

на удары судьбы.

А вот уснул бы на пару веков

весь Китай —

я запел бы, как Чжоу Эньлай: