Валерий Гаркалин - Катенька

Вечером 6 июня 2008 года в Прибалтике, когда на сцене у меня случился один инфаркт, затем, через полчаса, другой, а потом оторвался тромб, и врачи констатировали клиническую смерть, казалось, что всё кончено. Но вышло иначе — самое страшное только начиналось. Если бы я тогда, понемногу приходя в себя в реанимации, мог это предположить, возможно, всё бы сложилось по-другому. Но жизнь нельзя переписать заново. Сложилось так, как сложилось. Единственное, что хоть как-то можно отнести к положительному вектору в произошедшей дальше трагедии, кончине моей любимой жены Катеньки, — осмысление прожитых с ней лет. Я напряжённо всматриваюсь в годы, дни, мгновения, из которых складывалась наша жизнь, ощущаю нарождающееся новое понимание её роли в моём становлении, успехах, медленно, с непрекращающейся болью подхожу к осмыслению того явления, которым несомненно была Катенька.

Хотя, когда я говорю о новом понимании, я немного лукавлю. Я всегда подспудно чувствовал, знал, что только наша любовь была основным движущим мотивом всей нашей жизни. И когда не стало Катеньки, моё существование потеряло свой основной смысл, свелось к некой имитации жизни, внешне вполне успешной и наполненной.

Я по-прежнему снимаюсь в кино, играю на сцене, руковожу курсом в РУТИ. Даже езжу отдыхать и принимаю предписанные мне таблетки, только вот зачем? Ведь улучшение качества жизни и тем более её продление разумно только тогда, когда существует чёткое понимание главного — зачем всё это нужно. Причём, вопрос «зачем?» в моём случае становится абсолютно тождественным вопросам «кому?», «для кого?». Самый простой и понятный ответ — для себя, любимого, оказалось, не слишком срабатывает, звучит чересчур абстрактно. Когда раньше было «для себя», это автоматически было — и «для Катеньки». Всё стройно и всё на месте. А сейчас «для себя» — это для кого? Кто этот самый «я»? Народный артист, профессор и прочие чины и звания, естественно, приятны, подогревают самолюбие, возможно, даже повышают самооценку. Но это результат прошлых заслуг, прошлых успехов, прошлых усилий в конце концов. Раньше всё это делалось для Катеньки и во многом вместе с ней. А как это будет происходить теперь, когда её не стало? Смогу ли я найти ту точку опоры, которая поможет мне жить наполнено, собрать воедино распавшуюся картину мира, заново ощутить себя счастливым? Или только воспоминания, пусть и светлые, станут моим пожизненным уделом?

Сегодня у меня нет однозначного ответа на все роящиеся в мозгу вопросы. Одной из слабых попыток ответить на них, надеюсь, станет эта книга.

История нашей с Катенькой жизни началась, как и у многих, практически со дня нашего знакомства, случившегося в конце октября 1977 года. Только произошло оно не совсем обычно и по-своему определило все наши дальнейшие взаимоотношения.

Я учился тогда на отделении актёров театра кукол в Музыкальном училище имени Гнесиных на четвёртом курсе. Наш курс базировался в помещении Театра Образцова, где мы практически жили. Четвёртый курс у актёров выпускной, и мы готовили дипломные спектакли. Но иногда, чтобы не забылось, проигрывали и спектакли курсовые, сделанные раньше. Одним из них были «Алые паруса» по повести Александра Грина.

Я играл главную роль, капитана Грея. То есть, я играл все мужские роли, но эта была главная. Роль мне очень нравилась, от репетиций я был в полном восторге. Для запредельного счастья не хватало только благодарных зрителей, способных по достоинству оценить, как я понимаю теперь, ещё совсем неумелую мою игру. Но где их взять во время репетиций студенческого спектакля, тем более уже показанного заинтересованным зрителям полгода назад?

Артистов из образцовской труппы мы не слишком интересовали, сотрудников театра тем более. Я привычно был готов к пустому залу с единственным смотрящим, нашим руководителем курса и режиссёром-постановщиком спектакля Леонидом Абрамовичем Хаитом, в чью задачу входило подмечать ошибки, а не сопереживать моим усилиям. Но на сей раз в зале не было и его, а за репетицией следила жена Хаита, наш педагог Ася Левина.

Но вдруг произошло чудо. В кромешной тьме зрительного зала сидела девушка, напряжённо и внимательно следившая за происходящим на сцене. Она была крупная, с пышной копной волос на голове, как-то сразу отличавшей её от среднестатистических молодых женщин того времени. Я начал играть с удвоенной энергией, тогда ещё не понимая, что именно некая необъяснимая в привычных терминах связь между актёром и зрителем и создаёт чудо, которое принято называть театром. Девушка продолжала следить за действием, а я, увлечённый собственной игрой, успевал наблюдать за ней. И чем больше восхищения я замечал в её глазах, тем больше она мне нравилась. Актёры, как дети, очень чутко реагируют на отношение к себе. Кульминацией спектакля одного зрителя стал момент, когда глаза девушки наполнились слезами. И дальше больше. Она безудержно плакала. Понятно, что я моментально ощутил себя великим артистом. Но затем меня захватила более продуктивная мысль.

Я подумал, какой чистой душой должна обладать эта девушка, чтобы так искренно верить в сказку и так сопереживать вымышленной кем-то любви. Определённо она меня интересовала всё больше и больше. По окончании репетиции я выяснил, что зовут её Катя и что несколько дней назад её приняли на службу в педагогическую часть театра.

Практически с того дня мы и начали встречаться. Наши отношения развивались со скоростью курьерского поезда.

Катя жила с бабушкой Софьей Львовной в небольшой двухкомнатной квартирке на 4-й Тверской-Ямской улице, что возле площади Маяковского. Кто тогда мог предположить, что именно в этой квартирке мы и проживём все наши совместные тридцать с лишним лет? Катина бабушка была директором картин на Центральной студии научно-популярных фильмов и очень часто надолго уезжала на съёмки, что было нам на руку. В очередной раз она уехала в командировку в начале ноября. А в ночь на 7 ноября 1977 года, когда весь доблестный советский народ готовился справлять 60-летие в те времена ещё Великого Октября, я впервые остался у Катеньки на ночь. Была самая середина эпохи застоя, о чём мы, советские люди, даже не догадывались.

Я не люблю своего детства и юности. Нет, в них не было чего-то особенно омерзительного, трагического, выходящего за рамки жизни прочих советских детей, появившихся на свет в начале второй половины XX века. Просто память — вещь избирательная и о том периоде сохранила гораздо больше плохого, чем хорошего.

Я родился 11 апреля 1954 года в Москве. Борьбу с моей нынешней профессией начали ещё в родильном доме, правда, не деятели культуры, а рядовые медработники. Меня заразили полиомиелитом, отчего на всю жизнь у меня сохранилась небольшая хромота, что не способствует расцвету сценической карьеры. Но я, не смотря на все их старания, выжил.

Мои родители не были коренными москвичами, они приехали — по призыву партии и правительства — восстанавливать столицу после войны. И, как миллионы наших сограждан, жили в рабочем общежитии. Находилось оно в Ростокино. Это общежитие трудно назвать жильём в общепринятом смысле этого слова, но альтернативы у них не было. Программа Хрущёва по массовому жилищному строительству ещё не была принята, многие коренные москвичи жили не в лучших условиях. (Самое странное, что некоторые из общежитий существуют до сих пор!) Впрочем, мне не удалось долго пожить в Ростокино. На то были семейные причины: на момент моего рождения родители ещё не зарегистрировали свой брак.

Они происходили из разных мест. Отец, Борис Алексеевич Гаркалин, был выходцем из срединной, исконной России, из Тамбовской области. Он был мастеровым человеком. Всю жизнь проработал в автомастерских, дослужившись до начальника. Мама, Валентина Вячеславовна, урождённая Полянская, была белоруской, родилась в деревне Дюдево, что под Минском. В эту деревню к моей замечательной бабушке Дусе я был отправлен на воспитание и оздоровление после страшной болезни. Я тогда носил мамину фамилию — Полянский.

Папа по-прежнему не торопился объявить государству о своих взаимоотношениях с мамой. Он был очень красив, нравился женщинам и продолжал гулять. Время такое было: недавно окончилась страшная война, мужчин было очень мало, и те, что были, пользовались повышенным спросом. Мама же, когда я родился, была ещё совсем юная — 19 лет. Поняв, что возлюбленный не спешит жениться на ней, она пыталась избавиться от меня разными способами. Последним был аборт, на который она записалась, но уже перед дверью в кабинет врача передумала и решила оставить меня. Таким образом я и появился на свет.

В деревне у бабушки я впервые соприкоснулся с искусством, правда, в довольно необычной форме. Это теперь я понимаю — то была моя неосознанная тяга к лицедейству и таинству.