Сергей Марков - Михаил Ульянов

На тележке, которую подкатила Оксана, стояли тарелки с закусками нескольких видов. Ульянов взял винегрет.

— Миша! — воскликнула Алла Петровна. — Столько овощей, салатов, маслины, оливки, спаржа — а ты вечный свой винегрет лупишь! Ну здесь хоть сделай исключение!

— Я машинально, по привычке, — пожимал плечами Ульянов.

— Ты скажи нашему журналисту, откуда эта твоя страсть к винегрету. О том ведре расскажи.

— A-а, в День Победы? — заулыбался тесть. — Было дело. Я помню, прилетели большие белые птицы. И мама говорит: смотри, Миша…

— Какие ещё птицы, Миша! — перебила Алла Петровна. — При чём здесь какие-то белые птицы? Ты ещё скажи, как твой генерал Чарнота в «Беге» ни с того ни сего: «Какой был бой!..»

— Это я так, Ал. Просто вспомнил, глядя на чаек… Но там были не чайки. А с винегретом такая история. Я, правда, не уверен, что это может быть интересно кому-нибудь.

— Интересно! — заверил я. — Как вы встретили Победу?

— Она тогда уже во всю близь была, так сказать, чувствовалась, и я, помню, шёл по площади… Да, впервые ощутил я её в Омске, когда уже играл в омской театральной студии. Выступали мы в госпиталях. На площади рядом с драмтеатром стоял огромный такой щит с картой, на которой каждый день отмечался ход боёв на западе, показывали, какие города наши отбили у немцев. И вот однажды я остановился там, поражённый и восхищённый абсолютно театральным образом: в чёрной широкоплечей бурке, в кубанке с синим верхом и синим башлыком, с пышными усами, шёл по площади неведомо откуда взявшийся казак. Столь немыслимо красив он был, такой небрежно-спокойный, столько в нём было достоинства, уверенности в себе, что я замер, раскрыв рот, и долго-долго смотрел ему вслед. Быть может, это был мой земляк, отслуживший в кавалерии. И ясно стало: Победу уже не заворотишь, никакими силами уже её не очурать ни немцам, ни японцам, ни чёрту лысому.

— Миша, ты по-русски можешь рассказывать? — перебила Алла Петровна. — Без своих этих словечек? Сто лет уже их не слышала.

— Я говорю так, как тогда чувствовал, — улыбнулся Ульянов. — Разве это не по-русски? И помню, как майским солнечным утром, накануне мы допоздна выступали в области в госпитале, лёг на рассвете, проснулся от крика моей тётушки Марии: «Победа!! Конец, конец! Война кончилась, победа!!» Она плакала, смеялась, плясала и всё твердила: «Конец, победа, конец, победа, победа!..» Я выскочил на улицу, а там творилось нечто невообразимое, я никогда в жизни такого не видел: знакомые и незнакомые люди, приезжие и наши обнимались, целовались, плясали всюду под гремящую музыку, военных подбрасывали в воздух… Я теперь понимаю, что это такой был праздник, который воссоздать потом не удалось ни одному режиссёру. Только кинохроника… Убеждён, к этому ещё будут возвращаться. И отмечали, конечно, мы, студийцы, по тем временам роскошно.

Спирт был на столе, закуска. А винегрета наготовили целый таз. И с тех пор, как ем вот этот винегрет, вспоминаю День Победы… А фрома-аж-ж? — шутливо форсируя французское произношение, окликнул он официантку.

— Везу, Михаил Александрович! — Оксана подкатила тележку с доской, на которой выложено было пять видов сыра.

— Не завидовали тому казаку в папахе? — спросил я. — Он ведь почти ваш ровесник был?

Жена Елена посмотрела на меня зверски. Я одёрнулся, замолк, вспомнив сюжет повести другого сибиряка, Валентина Распутина, «Живи и помни» и представив, что можно подумать. К 1927 году рождения Ульянова в уме я прибавил 18, то есть призывной возраст, и успокоился, потому что вышел аккурат 1945 год.

— Почти, — кивнул Ульянов. — Нет, не завидовал. Я же понимал уже… Слушай, о чём мы с тобой говорим, кому это интересно? Тут море Эгейское, скоро Пирей, Афины. Вот лучше на что обратите внимание, товарищи. — Он развернул Программу дня, надел на нос очки и зачитал с интонациями офицера-пограничника: — «Внимание! Выход на берег во всех портах — только после окончания портовых формальностей, о чём объявляется по трансляции, поэтому просим всех пассажиров не собираться в вестибюле у бюро информации и у трапа! При выходе в город вам необходимы контрольные жетоны, которые находятся на доске у трапа. Номер жетона соответствует вашему порядковому номеру в списке пассажиров, который вывешен по правому борту у бюро информации. При возвращении из города просим вас обязательно повесить ваш жетон на доску у трапа».

— Прямо молодость вспоминаю, — рассмеялась Алла Петровна. — Когда ты пятёрку нашу в Польше возглавлял.

— А как же иначе определить, не опоздал ли кто на теплоход? — рассуждал Ульянов. — И продолжил: — «20.30 — всем быть на борту! Ужин. 21.00 — отход из порта Пирей на порт Неаполь (Италия). Расстояние между портами 661 миля — 1224 километра».

Из Пирея минут за двадцать домчали до Афин.

Стояла рекордная, как сообщил наш персональный, оплаченный ещё в Москве экскурсовод Христос (с ударением на первом слоге, но всё равно имя казалось театральным, как и всё вокруг), жара. По радио в машине (с леденящим взмокшую спину кондиционером) передавали сводки сродни военным: сколько жителей столицы за минувшие сутки скончалось, сколько госпитализировано, врачи умоляли (именно умоляли, по-южному, по-свойски) горожан не покидать жилищ без крайней на то необходимости.

Парфенон, к которому мы устремились, возвышался и как-то отстранялся от плавящихся после полудня, задыхающихся в бензиновых парах, оглушаемых моторами машин и мотоциклов Афин — хотя расположен в самом центре.

По узкой лестнице между колоннами из пентелийского мрамора поднимаемся в Пропилеи. Колонны эти, расступаясь в центре, оставляют пятиметровый проход — священную дорогу, по которой шли на Акрополь процессии в дни празднеств, въезжали колесницы, вели жертвенных животных.

Всё в Пропилеях — торжественный и строгий ритм, приглушённость голосов и шагов, прохлада, неязыческая сдержанность декора — призвано было играть роль прелюдии, создавать у человека, даже у иноверца, «варвара», настроение благоговения, достойное для вступления в святилище богини — покровительницы города.

— В год на Акрополе бывает туристов примерно столько же, сколько коренного населения в Афинах — около трёх миллионов. И если верить статистике, каждый третий уносит или норовит унести с собой на память в среднем три священных камушка, пусть совсем небольших, — рассказывал экскурсовод.

«Неужели эта пожилая индианка тоже унесёт что-нибудь под платьями? — прикидывал я. — Или парень и девица — рокеры? Или шейх? Или вот этот пожилой англичанин с бакенбардами, в белом льняном костюме, по виду лорд?» Впрочем, от лордов-то и не знаешь чего ждать, когда они оказываются на Акрополе, понял я, прислушавшись к словам Христоса.

— Посол Британской империи лорд Элджин, получив разрешение оттоманских властей (тогда Афинами правили турки) взять с Акрополя некоторые обломки камней с надписями и фигурами, отправил в Лондон дюжину мраморных фигур с фронтонов Парфенона, несколько десятков плит фриза, кариатиду из портика храма Эрехтейона и множество других ценнейших памятников и фрагментов. Другой лорд, Байрон, заметил по этому поводу, имея в виду шотландское происхождение Элджина: «Чего не сделали готы, сделали скотты…»

— Я вот что думаю, — заметила Алла Петровна. — Не совсем прав был лорд Байрон, может, не стоило уж так припечатывать земляка, называя его скотом?

— Мама, он назвал его шотландцем, «скотт» по-английски, — объяснила Лена.

— Спасибо, доча, что просветила. А то мать совсем неграмотная. Благодаря Элджину памятники Акрополя попали в Британский музей, где и хранятся, мы с тобой, Миш, видели их, помнишь? А не увези тогда этот скот «некоторые обломки с надписями и фигурами» и приди кому-нибудь в голову опять, как при турках, устроить гарем или пороховой склад…

— В принципе с этим не поспоришь, — соглашался я. — Ну да. И наши иконы, драгоценности, яйца Фаберже, картины — что с ними было бы, если б не вывезли, не продали в двадцатых — тридцатых на Запад? А сейчас некоторые из них даже в каких-то музеях увидеть можно: в том же Лондоне, в Нью-Йорке…

Ульянов молчал. Потом заметил как бы между прочим:

— Одно дело, когда завоеватели вывозят, другое дело — когда свои…

Мы прошли вдоль восточного, главного фронтона, на котором установлены слепки фигур, увезённых Элджином. Христос, худой, бородатый, рассказывал о Фидии. Ещё до постройки Парфенона Фидий создал для Акрополя колоссальную бронзовую статую Афины Промахос (Воительницы) и позже для целлы — святилища — двенадцатиметровую статую Афины Парфенос (Девы). Сейчас в центре святилища отмечено место, где стояла статуя. Перед ней был бассейн, чтобы влажные испарения сохраняли слоновую кость, из пластин которой Фидий исполнил лицо и руки богини. Одежды, оружие и украшения были из чеканных листов золота.