Орниф, или Сквозной ветерок - Ануй Жан

Фабрис. Но это же бред! Ведь вы еще не умерли!

Орнифль (кричит). Нет, умер! Я поймал бога на слове. Чары рассеялись. Не надо было говорить со мной о смерти. Жизнь больше не привлекает меня… Смерть заморозила ее, и все застыли в нелепых позах, как в кадре плохого фильма… Пока крутили ленту, была иллюзия, а теперь, когда все остановилось, мы смешны: рука, занесенная для пощечины, да так и повисшая в воздухе; губы, вытянутые для поцелуя, который никогда не последует; ладонь, навеки прижатая к сердцу, и взгляд без всякой сердечности… Хороша ваша любовь, нечего сказать!.. Представляю, какова она будет года через два! Уф! Неужели это и есть жизнь? Да еще надо будет умирать! Почему меня не предупредили, я бы и на свет не появился.

Маргарита (взглянув на него, в ужасе кричит). Что с вами? На вас лица нет!

Фабрис (кидается к своему докторскому чемоданчику). Сейчас же ложитесь! Я сделаю вам еще один укол!

Орнифль (сурово отстранив его, глухо). Нет. Здесь уколы не помогут, болван. Меня душит зависть.

Испуганное молчание. Входит мадемуазель Сюпо.

Мадемуазель Сюпо. Пришел отец Дюбатон.

Орнифль (в ярости шагнув к ней). Кто это вызвал его сюда в такой час? Вы, дура несчастная?

Мадемуазель Сюпо (лепечет). Доктор Субитес все не едет, а мадам я не могла найти, вот я и подумала…

Орнифль. Никогда не думайте, Сюпо, так много от вас не требуется! (Молодым людям.) Вы оба пройдите в малый будуар. Отдохните там и, если хотите, продолжайте целоваться, только не у меня на глазах. Я потом вас позову. Фабрис, я не хочу, чтобы ты ушел, прежде чем явятся мои доктора. Проводи их, Маштю.

Все, кроме Орнифля, уходят. Входит отец Дюбатон.

(Идя ему навстречу.) Я удручен рвением Сюпо, отец мой. Храни нас всегда господь от чрезмерного рвения. Вы еще не ложились?

Отец Дюбатон. Я уже был на ногах, сын мой, и молился. В конце года у нас в семинарии всегда столько дел, что лишь по ночам успеваешь хоть немного побеседовать с богом.

Орнифль. Мне неприятно, что эта дура зря потревожила вас среди ночи. Вам обещали покойника, отец мой, и вы его получите! Мы с вами сейчас разыграем эту сцену — и без того мы слишком долго ее откладывали. Хотите, чтобы она была в форме исповеди?

Отец Дюбатон. Исповедь или просто беседа — все зависит от вас, сын мой.

Орнифль (пододвигая стул). Выбираю исповедь. Так будет честнее. Вас устроит обыкновенный стул? (Паясничая, становится на колени перед отцом Дюбатоном.) Отец мой, я каюсь, что слишком мало грешил!

Отец Дюбатон (тихо). Шутки в сторону, сын мой. Прежде вы всегда были со мной откровенны. Что вы хотите этим сказать?

Орнифль. А то, что отпустить можно лишь грехи содеянные. Несодеянные же будут смердеть во веки веков. Отец мой, я каюсь во всех грехах, которые не имел мужества совершить, в самых омерзительных, которые даже вы не сможете мне отпустить. Не далее как пять минут назад я отяготил душу одним из таких грехов, и он уже воняет невыносимо. (Встает.) Вы, пекущийся о наших душах, наверно, изрядно натерпелись с праведниками. Воображаю, как смердят их души, нафаршированные подавленными желаниями.

Отец Дюбатон. (с легкой улыбкой). Верно, они не всегда благоухают. Но носы у нас привычные — в наших тесных исповедальнях мы принюхались к людям. А бывает и так: от злейшего греховодника вдруг словно повеет на тебя через решетку запахом жимолости или жасмина, цветущих в летнем саду.

Орнифль. От греховодника — возможно. А как насчет престарелых святош, которые могут каяться разве лишь в том, что пихнули ногой свою кошку? Неужели и они благоухают?

Отец Дюбатон (снова улыбается). Никогда. Но не будем ломиться в открытую дверь, сын мой. Уж раз нам выдался случай поговорить, постараемся им воспользоваться. Вы отлично знаете, что мы тоже не выносим святош. (С комическим видом вздыхает.) Это наши верные супруги.

Орнифль. Они карикатурны, и это вас смущает. Но любите ли вы безгрешных людей?

Отец Дюбатон (весело). Ну, разумеется, нет! Ведь они отбивают у нас хлеб!

Орнифль (недовольно отходит от него, задетый). А вы похитрей меня, отец мой! Вижу, куда вы клоните. Вы решили во что бы то ни стало завлечь меня в свои сети. (В ярости оборачивается к собеседнику.) Поостерегитесь, отец мой! Церковь сейчас сверх всякой меры печется о том, чтобы завлечь людей в свое лоно, раскрыть им свои объятия. Священник остается священником. Не для того он существует, чтобы все понимать и источать обаяние. Его дело докучать людям своей черной сутаной, пустыми карманами и целомудрием. Согласен, я всего-навсего прохвост, но я вас заранее предупреждаю: вам не удастся подкупить меня всепрощением! Всепрощение и снисходительность внушают мне отвращение! Наверно, это звучит комично в моих устах, но чаще всего я грешил из чувства долга.

Отец Дюбатон (улыбаясь). Из чувства долга, мой сын?

Орнифль. Да, отец мой! Вы думаете, так приятно кружиться в вихре удовольствий? Сотни раз я предпочел бы лечь в постель один, с хорошей книжкой, как тот пай-мальчик из сказки, который по крайней мере был счастлив… Но я говорил себе: нет, ты, приятель, смотрел на нее с вожделением, она будет твоей! Сейчас ты ей наплетешь с три короба, будешь говорить, что любишь ее, даже если тебя от этого тошнит, а если она начнет ломаться, ты упрямо встанешь, борясь со сном, у ее двери, а потом войдешь к ней в спальню. Ты совершишь — в должной последовательности — все, что полагается и как полагается, а потом, подарив и вкусив наслаждение, окажешься один рядом с этим чужим телом, сам не понимая, зачем ты здесь. Вот что такое грех, отец мой! Нет даже нужды в каре небесной, сам грех — уже наказание.

Отец Дюбатон. Бедный сын мой!

Орнифль. Не надо меня жалеть. Я этого не выношу. Хотя я заранее знаю, что меня ожидает, я презирал бы себя во сто крат больше, если бы, взглянув на женщину с вожделением, не сделал бы все, чтобы ею овладеть. (Вдруг.) Знаете ли вы, как погиб мой отец?

Отец Дюбатон. Нет.

Орнифль. Мой отец погиб за рулем своего автомобиля «Дион-Буттон». Он мчался по шоссе со скоростью семьдесят пять километров в час — по тем временам это была очень большая скорость — и врезался в платан, заглядевшись на бедра крестьянки, копавшей свеклу. С помощью подбежавших крестьян женщина уложила отца в канаву, и, прежде чем отдать богу душу, он успел заметить, что умирает из-за беззубой старухи… Правда, забавно? Ну, улыбнитесь же! Я, например, расхохотался, когда его шофер, чудом уцелевший при катастрофе, рассказал мне эту историю, а ведь я любил отца! Господь, наделив людей желанием, мог бы ниспослать им чуть больше рассудительности. Тут он оказался не слишком изобретателен.

Отец Дюбатон. Он хотел, чтобы человеку все давалось с трудом и чтобы истинная любовь была редкостью.

Орнифль. Он может быть спокоен. Любовь редко нас посещает. Только он мог бы, пожалуй, постараться избавить нас от иллюзии и этой неутоленной тоски, которую он вселил в души некоторых людей, тоски от невозможности все объять. Вот это, на мой взгляд, с его стороны весьма нелогично.

Отец Дюбатон (мягко). Господь не сообразуется с логикой, сын мой. (После паузы, так же мягко.) Могу ли я чем-нибудь вам помочь? Знаю, вы не возлагаете больших надежд на мое ведомство. Да я и не хотел бы расхваливать мои индульгенции, как коммивояжер. Чем же я все-таки могу вам помочь?

Орнифль (со спокойной приветливостью). Ничем, отец мой. И поверьте, мне очень жаль — ведь ваша сказочка так мила…