Орасио Кирога - Анаконда

По дороге фокстерьер слышал со стороны Ябебири отдаленный треск сжигаемого засухой тростника; видел у опушки леса коров, которые, не обращая внимания на тучу слепней, грудью наваливались на крепкую изгородь и, почти повиснув на ней, упрямо тянулись к пожелтевшей листве. Он видел кроны тропических смоковниц, которые как паруса выгибались под северным ветром, а после полудня, когда жара доходила до сорока, перед ним на туманном горизонте в кровавом венце неизменно висело тусклое солнце.

Через полчаса они уже входили в Сан-Игнасио, и, так как идти на ферму Купера было уже поздно, Фрагосо решил отложить визит до следующего утра. Несмотря на сильный голод, ни одна из его собак, за исключением Ягуая, не отважилась мародерствовать в незнакомых местах; фокстерьер же, которому все здесь напоминало его прежние прогулки с Купером, не выдержал и, гонимый могучим инстинктом, отправился напрямик к дому своего хозяина.

В тяжелые дни четырехмесячной засухи, — а засуха в Мисьонес дело нешуточное, — даже в урожайные годы вечно голодным собакам приходилось особенно плохо; ночные грабежи собак стали для фермеров настоящим бедствием. Среди бела дня собаки однажды утащили с фермы у Купера трех кур. А если принять во внимание, что некоторые двуногие бездельники доходят до того, что специально обучают щенков этому искусству, чтобы вместе полакомиться добычей, станет понятным то нетерпение, с которым Купер при случае разряжал свое ружье в непрошеных ночных гостей. И хотя стрелял он только мелкой дробью, урок для грабителей не проходил даром.

И вот однажды вечером, когда охотник собирался ложиться спать, до него донесся еле слышный знакомый звук: кто-то работал когтями, силясь пролезть через проволочную изгородь ранчо. С недовольной гримасой Купер снял ружье и, выйдя на крыльцо, заметил посреди двора белое движущееся пятно. Не задумываясь, он выстрелил; раздался пронзительный визг, и животное, бессильно волоча задние лапы, метнулось в сторону; внезапно какое-то непонятное щемящее чувство шевельнулось в душе Купера и тут же исчезло. Осмотрев двор, он, однако, никого не нашел и вернулся в комнаты.

— Кто это был, папа? — лежа в кроватке, спросила дочь. — Собака?

— Да, — ответил Купер, вешая ружье. — Я выстрелил в нее слишком близко…

— А большая собака, папа?

— Нет, маленькая.

Некоторое время отец и дочь молчали.

— Бедняга Ягуай! — вдруг сказала Джулия. — Как-то ему теперь!

И тут Купер понял, отчего ему стало не по себе, когда завизжал подстреленный пес: что-то от Ягуая почудилось ему в этом визге. Но, подумав, насколько невероятной была такая возможность, он уснул…

На другой день рано утром Купер вышел во двор и, отправившись по кровавому следу, нашел около водоема в банановой роще труп Ягуая.

Сильно расстроенный, вернулся он домой, и первый же вопрос, который задала ему Джулия, был о собачке.

— Она умерла, папа?

— Да, там у водоема… Это Ягуай…

Он взял лопату и в сопровождении двух своих притихших детей пошел к водоему. Джулия некоторое время не отрываясь смотрела на труп; потом тихо отошла и заплакала, уткнувшись носом в колени Купера.

— Что ты наделал, папа!

— Я не знал, деточка… Пусти-ка меня.

Тут же в банановой роще он похоронил свою собаку, утоптал землю и, глубоко подавленный происшедшим! побрел домой, ведя за руки обоих детишек, которые тихонько всхлипывали, стараясь скрыть от отца свои слезы.

Человек и его мачете расчищали банановую рощу. Они уже заканчивали пятый ряд: оставалось еще два, поросших чиркой и дикой мальвой. Но с ними не трудно было справиться, так что дела впереди оставалось совсем немного. Бросив довольный взгляд на выкорчеванные кусты, человек перешагнул через проволочную изгородь, чтобы полежать в грамилье{10}.

Но в тот момент, когда, придавив к земле колючую проволоку, он уже почти переступил через нее, левая нога его случайно скользнула по коре, отвалившейся от столба в изгороди, а мачете выскочило из руки. Когда он падал, у него в голове промелькнула мысль, что мачете нигде не видно.

Человек лежал в грамилье, на правом боку, очень удобно. Именно так он и собирался лечь, подогнув колени и положив левую руку на грудь. Зевнув, он широко раскрыл рот, по тут же подавил зевок. Теперь человек лежал… но проткнув ножом предплечье и живот. Над рубашкой торчала рукоятка и только половина лезвия — другой половины не было видно.

Человек попробовал повернуть голову и не смог. Он искоса взглянул на рукоятку мачете, еще влажную от его пота. Мысленно определил, глубоко ли и под каким углом зашел нож в тело. И пришел к выводу — холодному, неоспоримому, беспощадному: настал его смертный час.

Смерть… Сколько раз на протяжении жизни мы думаем о том, что после многих, многих дней, месяцев, недель, лет, наступит наконец час, когда и мы, в свою очередь, окажемся на пороге смерти. В этом — фатальная неизбежность, которую мы предвидим и с которой успели примириться настолько, что нередко спокойно рисуем в своем воображении этот ни с чем не сравнимый в жизни момент, когда мы испустим последний вздох.

Но сколько тревог, надежд, иллюзий, воображаемых трагедий суждено нам пережить до тех пор! Сколько горя придется испытать — прежде чем мы сойдем со сцены жизни! Рассуждая о смерти, может быть, именно в этом мы ищем утешение и отраду: ведь смерть еще так далека, а жизнь таит в себе столько неизведанного и непредвиденного.

Столько?.. И двух секунд не прошло: солнце на том же месте, и тени не стали длиннее, а для человека, распростертого на земле, все эти рассуждения внезапно стали явью: он умирает.

Умирает. Лежа в удобной позе, он уже может считать себя мертвым.

Но человек открывает глаза и смотрит. Сколько времени прошло? Какие события потрясли мир? И каким переворотом в природе отмечен весь ужас происшедшего с ним?

Ведь он умирает. Смерть приближается к нему, холодная, неотвратимая, неизбежная.

Человек еще сопротивляется — все случилось так неожиданно! «Это кошмар, это сон! — думает он. — Ведь ничего не изменилось, ничего. Разве эта банановая роща не его? Разве не сюда приходил он каждое утро расчищать ее? Разве кто-нибудь еще знает эту землю так же хорошо, как он? Он прекрасно видит свой сильно поредевший участок, видит, как горят на солнце широкие обнаженные листья. Вот они, совсем рядом, эти растрепанные ветром листья. Сейчас они не шелохнутся. В полдень всегда наступает затишье; скоро, должно быть, двенадцать».

А там, наверху — красная крыша его дома. Лежа на жесткой земле, человек видит ее сквозь стебли и листья бананов. Слева от себя он смутно различает кустарник и поросль корицы, больше он ничего не видит, но хорошо знает, что за его спиной дорога к новой пристани; а если с того места, где покоится его голова, спуститься вниз, то попадешь в долину, в глубине которой, словно озеро, дремлет Парана. Ничего не изменилось, все как прежде: раскаленное солнце, пустынный дрожащий воздух, неподвижные бананы и высокие толстые столбы в изгороди, которые ему предстояло сменить.